Виктор Гюго - Том 15. Дела и речи Страница 66

Невозможное!

Немыслимое!

Как! Навсегда покончить с нищетой мужчин, проституцией женщин, невежеством детей — это объявляют невозможным?

Как! Создать Соединенные Штаты Европы, союз свободных и суверенных государств, связанных между собой центральным Собранием, которое через океан сносится с Соединенными Штатами Америки, — это объявляют немыслимым?

Как! То, к чему стремился Иисус Христос, якобы невозможно?

То, что создал Вашингтон, якобы немыслимо?

Нам возражают — а период ломки, а родовые муки? А буря при переходе от старого мира к новому? Весь континент преображается! Весь континент рождается вновь! Вы представляете себе эту грозную картину? Отчаянное сопротивление королевских тронов, бешенство могущественных каст, ярость армий! Король защищает свой цивильный лист, священник — доходы от треб, судья — свое жалованье, ростовщик — свои долговые расписки, эксплуататор — свои привилегии. Какие коалиции! Какая борьба! Какие ураганы! Какие сражения! Какие препятствия! Готовьтесь к тому, что из ваших глаз польются слезы! Готовьтесь к тому, что из ваших вен заструится кровь! Остановитесь! Отступите!

Молчите, слабые и робкие! Невозможное — это раскаленная докрасна полоса железа; мы перегрызем ее. Немыслимое — это густой мрак; мы прорвемся сквозь него. И мы завоюем тебя, идеал!

Да здравствует грядущая революция!

РЕЧЬ НА МОГИЛЕ ФЕЛИКСА БОНИ

27 сентября 1854 года

Граждане!

Погиб еще один из тех, для кого изгнание было равносильно смертному приговору.

Еще один изгнанник умер совсем молодым, как Элен, как Буске, как Луиза Жюльен, как Гафне, как Издебский, как Кове! Феликсу Бони, покоящемуся в гробу перед нами, было двадцать девять лет.

О, горе! Гибнут и дети. Прежде чем дойти до этой могилы, мы остановились у другой, тоже только что вырытой, и похоронили там сына нашего товарища по изгнанию Эжена Бове; несчастного младенца убили страдания, которые перенесла его мать, и он умер, едва вступив в жизнь.

Так, на тяжком пути, которым мы идем среди мрака, человек во цвете лет и младенец падают наземь, нам под ноги.

Феликс Бони был солдатом; ему пришлось подчиниться чудовищному, кровавому закону, называемому воинской повинностью, — закону, во имя которого человека отрывают от плуга и отдают мечу.

Он был рабочим. Болезни, безработица, труд за ничтожную плату, эксплуатация, торг из-за каждого гроша, паразитическое прозябание, нищета — он прошел все семь кругов ада, уготованного пролетарию. Как видите, этот человек, совсем еще молодой, претерпел все бедствия, и никакие несчастья не могли его сломить.

После Второго декабря он был изгнан.

Почему? За какое преступление?

Он совершил то же преступление, что и я, говорящий здесь с вами, что и вы, слушающие меня. В республике он был республиканцем; он верил, что тот, кто дал клятву, должен ее сдержать, что ни один человек, даже если он принц или считает себя таковым, не освобождается от обязанности быть порядочным человеком, что солдаты должны повиноваться конституции, что судьи должны уважать законы. Он исповедовал эти странные идеи — и восстал, чтобы отстоять их. Как и все мы, он взял в руки оружие, чтобы защищать законность. Свою грудь он сделал щитом конституции. Словом, он исполнил свой долг. Вот за что его покарали; вот за что его изгнали, вот за что ему «вынесли обвинительный приговор», как выражаются недостойные судьи, вершащие суд от имени обвиняемого Луи Бонапарта.

Он умер; умер от тоски по родине, как те, другие, которые до него легли здесь в могилу; умер, зачахнув на чужбине; умер вдали от родного города, вдали от старушки матери, вдали от своего ребенка. Его смертная мука — ибо смертная мука начинается со дня изгнания — длилась три года; он ни разу не дрогнул. Вы все его знали, все его помните! Ах! У него было мужественное, стойкое сердце!

Да уснет он навеки в этом суровом покое! И да обретет, хотя бы в могиле, то благо, которое при жизни было для него светлым идеалом. Смерть дарует всеобщее братство.

Изгнанники, теперь, когда наш друг умер, теперь, когда еще один из наших соратников покоится в гробу, пересчитаем уцелевших; перед лицом смерти сомкнем наши ряды, словно солдаты перед картечью; сейчас на глазах у нас слезы, но на устах — улыбка; настал час высшего единения. Закалим нашу республиканскую совесть! На пороге мрака, куда, быть может, мы все сойдем один за другим, не увидев вновь милую нам родную землю, укрепим нашу веру в бога и прогресс; во имя доблести, верности и самопожертвования — объединимся на этой тайной вечере с дорогими нам усопшими! Да просветлится наш дух мыслью о смерти!

Да, воздух изгнания убивает. Здесь гибнут многие, очень многие. Изгнанник борется со смертью, сопротивляется ей, пытается ее одолеть. Изнемогая, падает у моря, обращает взор в сторону Франции — и погибает. После него те, что остались в живых, продолжают борьбу; но брешь, именуемая изгнанием, постепенно заполняется трупами.

Все — благо. И вот этим (оратор указывает на могилу) искупается вот это (оратор простирает руку в сторону Франции). В то время как столько людей у которых при желании нашлись бы силы для борьбы, приемлют рабство и с ярмом на шее покоряются торжеству вероломства — гнусная и жалкая покорность! — в то время как несметные толпы идут стезей позора, — изгнанники идут стезей смерти! Все — благо!

О друзья мои, какая щемящая боль!

Так пусть же по крайней мере, пока не пришел еще день, когда они восстанут, пока не пришел еще день, когда в них заговорит совесть, пока не пришел еще день, когда в них вспыхнет омерзение, — пусть народы, ныне поверженные наземь, одни крепко связанные, другие, что еще хуже, одурманенные, третьи, и это самое худшее, распростертые ниц, — пусть все они глядят, как во мгле, подъяв чело ввысь, молча уходит в пустыню изгнания гордая колонна людей, исторгнутых из Франции, колонна, в предшествии гробов держащая путь к будущему!

Будущее! Это слово невольно вырвалось у меня. Знаете ли вы, почему? Потому, что оно выражает мысль, которая неизбежно приходит в том овеянном тайною месте, где мы сейчас находимся; ведь у края отверзтой могилы хорошо видно будущее. С этой насыпи взору открываются и глубины божественных замыслов и бескрайные просторы устремлений человеческих. В наши дни, когда у Свободы, Истины и Справедливости руки скручены за спиной, когда их всенародно истязают на площадях — Свободу секут и хлещут плетьми солдаты, Истину — священники, Справедливость — судьи; в наши дни, когда мысль, возвещенная самим богом, подвергается пыткам, — бог нисходит к людям: он — на площади, где его подвергают бичеванию, и, можно сказать, да, поистине можно сказать, он вместе с нами страдает и исходит кровью. Вот почему мы вправе здесь, в месте вечного успокоения, исследовать раны человеческие. К тому же отнюдь не предосудительно на могиле, особенно на могиле мученика, говорить о надежде. Так вот, я говорю вам, потому что особенно ясно это видишь с края отверзтой могилы, — надейтесь! Повсюду во мраке мерцает свет — и в Испании, и в Италии, и всего заметнее на Востоке. Пожар — вопят близорукие политиканы, заря — восклицаю я!

Этот свет на Востоке, еще неяркий, для нас неведом и полон тайны. Изгнанники, смотрите на него неотрывно! Там брезжит заря будущего.

Позвольте мне со всей серьезностью, уместной в присутствии оплакиваемого нами друга, который слышит нас (оратор указывает на гроб), позвольте мне поговорить с вами о тех событиях, которые ныне происходят, и о тех, которые подготовляются, поговорить свободно, с полной откровенностью, как подобает тем, кто, будучи уверен в своей правоте, уверен в будущем. Нам иногда говорят: «Берегитесь! Ваши слова чересчур смелы! Вам не хватает осторожности». Но разве сейчас дело в осторожности? Сейчас дело в мужестве. В часы борьбы не на жизнь, а на смерть — слава тем, у кого речь без предосторожностей и сабля без ножен.

К тому же монархами уже завладел рок. Не сомневайтесь в этом.

Положение вещей в настоящее время определяют два факта: союз двух держав и война. Что означают для нас эти два факта?

Согласен, сейчас нам не внушает особого восторга эта кажущаяся дружба Фонтенуа с Ватерлоо — дружба, из которой, по-видимому, возникла какая-то Англо-Франция. Бесстрастные, безмолвные свидетели, мы равнодушно взираем, как хор льстецов, следующий за всеми пышными шествиями и теснящийся у двери всех тех, кому повезло, как этот хор по обе стороны Ламанша, подхватывая в Лондоне строфу, только что пропетую в Париже, славит великолепный союз, благодаря которому нынче венсенский стрелок прогуливается на солнышке в обнимку с английским гвардейцем, французский матрос — в обнимку с английским матросом, голубая шинель — в обнимку с красным мундиром, и, несомненно, в могильном склепе Наполеон раскрывает объятия Гудсону Лоу!