Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №3 (2003) Страница 7

Действительно, сколько раз победу у наших спортсменов (в хоккее, в футболе) уводили на последних минутах и даже секундах матча. “Сражаются до конца”. И не только в спорте!..

По сути, Запад навязал миру тотальную борьбу на всех полях, во всех сферах человеческой деятельности. В производстве, в науке, в гонке вооружений, в культуре, в соревновании систем, где смертельно опасно уступить по любому показателю — уровню жизни, дизайну автомобилей, покрою одежды и тысяче других параметров. Запад навязал миру не только борьбу —   и д е о л о г и ю   б о р ь б ы.   Представление  о  ж и з н и   к а к   о   б о р ь б е,   нашедшее высшее воплощение в теории прогресса.

Великий исследователь западной цивилизации Арнольд Тойнби в работах “Мир и Запад”, “Цивилизация перед судом истории”* показал, как мир втягивался в безудержную, абсолютно нерациональную и прямо — губительную (сейчас, в эпоху истощения природных ресурсов, это особенно очевидно) гонку прогресса — только бы не отстать от Запада. Ибо отставание означало порабощение и гибель.

Показательно, о том же — по-писательски наивно и глубоко — высказался Федор Абрамов. Тогда в СССР знать не знали о борьбе цивилизаций. Но автору “Пряслиных” достаточно было взглянуть на Америку, и в его дорожном блокноте появилась запись: “Великое открытие (мое!). Социализм в его действительно гуманном виде невозможен до тех пор, пока существует капитализм. Почему? Капитализм — общество предельного практицизма и рационализма. И чтобы выжить, социализм должен следовать тем же закономерностям. Иначе он прогорит”.

Уж не знаю, что имел в виду писатель под социализмом в “его действительно гуманном виде” (представления Абрамова были далеки от официальных). Но он верно уловил суть: пока существует западный капитализм, любое общество, основанное на  и н ы х  принципах (гармонизации человеческих отношений, духовного совершенст­вования), обречено. Оно   п р о г о р и т,  выдохнется в гонке, навязанной Западом.

— Помилуйте! — могут возразить мне. — Вы пугаете инфернальным образом Запада, между тем реальный Запад совсем не таков! Поглядите на тех же американцев — где вы отыщете среди них Иденов и Каупервудов? Почитайте хотя бы заметки нашего бывшего соотечественника, профессора Марка Зальц­берга “Good bye, America!”. Перебираясь на жительство в Штаты, он думал встретить героев Лондона и Драйзера, которыми восхищался. И что же обнаружил? “Треть населения страны — обжоры. Их вес минимум на 50 процентов превышает нормальный. Толстяки весом от 150 до 300 кг ходят по улицам толпами. Они не влезают в нормальные двери, кресла и больничные койки. Они болеют во много раз чаще, чем нормальные люди. Лечить их практически невозможно, очень дорого и бесполезно”.

Зальцберг вопрошает: “Куда делся американский герой — стойкий, работящий индивидуалист, надеющийся только на себя? Герой, до изнеможения работающий и знающий, что выживает сильнейший! Ведь именно эти люди создали самую богатую и мощную страну в мире... Увы, герои Джека Лондона, да и он сам, утекли в социальную дыру” (“Независимая газета”, 28.08.2002).

Что же, к этому любопытному свидетельству я мог бы присовокупить наблю­дения автора, оценивающего происходящее в Америке совершенно с иных позиций. Выдающийся современный русский мыслитель Александр Панарин отнюдь не заражен романтическим американизмом. Тем показательнее почти дословные совпадения в инвективах Панарина и Зальцберга. “Плодить титанов, — иронизирует Панарин, — такая культура не в состоянии. Не случайно американский роман, еще в начале века повествующий о титанах, в том числе в области предпри­нимательства (см. одноименный роман Т. Драйзера), ныне с социологической скрупулезностью описывает клерков и менеджеров. Кто такой менеджер?”.

Если Зальцберг видит опасность в чрезмерной “социализации” традиционно индивидуалистической Америки, наступлении на ее идеалы “снизу” — со стороны “низших” классов и народов, то Панарин усматривает ее в прямо противоположном — отказе правящего слоя от большого социального проекта эпохи модерна и торжестве “экономического человека” с его мелкой корыстью. “Экономический человек” сегодня готов кастрировать национальную культуру, тщательно выбраковывая все то, в чем он подозревает некоммерческое воодушевление и мужество самоотдачи” (Панарин А. Искушение глобализацией. М., 2001).

Не стану вмешиваться в этот спор. Отчасти потому, что оба суждения опираются на реалии многогранной американской действительности. Но прежде всего потому, что моя глава посвящена в первую очередь американскому характеру и лишь в связи с этим — обществу США.

Так вот о типичном американце. Точнее, типичном американском литературном герое, раз уж Зальцберг и Панарин настойчиво апеллируют к нему. Они напрасно думают, будто образ индивидуалиста, ниспровергателя, борца исчез из современной американской литературы. Он воскресает, к примеру, в романе Кена Кизи “Над кукушкиным гнездом” (по которому Милош Форман снял знаменитый фильм, к сожалению, во многом выхолостивший гуманистический, да и социальный пафос первоисточника).

Помните, Рэндл Макмёрфи — герой корейской войны, насмешник, пройдоха, хват, умеющий из каждого выжать и доллар, и пользу для себя, да так, что человеку от этого только приятно. Впервые появившись в романе, он произносит типичный для американской классики монолог: “Я привык быть главным. Я был главным тракторным наездником на всех лесных делянках Северо-Запада, я был главным картежником аж с корейской войны и даже главным полольщиком гороха на этой гороховой ферме в Пендлтоне...”   (К и з и   К е н.   Над кукушкиным гнездом. Пер. с англ. СПб., 2001).

Не ахти что — главный полольщик гороха. Однако вспомним, с чего начинал Мартин Иден. Важно быть первым. “Я самый главный”, — как учат в американских школах.

Но что это? Сценой для героя служат пропахшие мочой боксы сумасшедшего дома. Он и гибнет здесь, вступив в поединок со всесильной старшей сестрой мисс Гнусен — олицетворением бездушной дисциплины и порядка.

Что же случилось с американским героем? Иден и Каупервуд тоже бросали вызов обезличенному порядку — и сотням конкретных лиц, сильным мира сего, финансистам, политикам, издателям. А тут поединок с какой-то старшей сестрой сумасшедшего дома, пусть и могущественной в своем “кукушкином гнезде”.   П р о и г р а н н ы й   поединок!

Но не все так просто. Кизи пишет сатиру на современную Америку. Постоянно, быть может, даже с излишней (в ущерб художественности) жесткостью проводя параллели между “цитаделью Свободы” и узилищем для умалишенных. “Вот так же (как старшая медсестра. — А. К. ) тебя давят правительственные гады”; “так вот что стоит эта брехня про демократию”; “главная сила — не сама старшая сестра, а весь Комбинат, по всей стране раскинувшийся Комбинат” (выделено мною. — А. К. ).

Вся Америка — Комбинат, сумасшедший дом, — утверждает Кизи. В романе звучит и другое определение: “Америка — это телевизор”. Тоже нечто вроде “желтого дома”: тебе промывают мозги, формируют привычки и предпочтения, взбадривают и успокаивают по рецептам каких-то “старших сестер” или “старшего брата”.

Американцу, убеждает автор, — типичному янки, из тех, кто испокон века защищал страну и приумножал ее богатства, сегодня противостоит сама Америка. Враждебная всему индивидуальному, что воплощает свободу и жизнь. “Единст­венное, что можно — взорвать, к свиньям, все это хозяйство... все взорвать”.

Это и пытается сделать Макмёрфи. Но у него нет ничего, кроме собственной жизненной силы, кроме человеческой стойкости. Типичного, кстати сказать, “арсенала” героев Лондона и Драйзера. Однако в наши дни этого далеко не достаточно.

А теперь попробуем перевести сказанное с языка художественных образов на язык социологии. Вновь раскроем работу М. Лернера. И хотя ученый не разделяет бунтарских воззрений К. Кизи, он тем не менее вынужден признать: “Рядовой американец шаг за шагом сдает свои позиции в непрерывной борьбе с тиранией общественного мнения”. В другом месте Лернер поясняет: “От рождения до смерти личность испытывает давление, впрессовывающее (так!) ее в форму под названием “чего от тебя ждут”.

Лернер прослеживает нарастающую в американском социуме тенденцию   и г р а т ь   р о л ь,   санкционированную общественным мнением. Исследователь прямо не увязывает этот процесс с коммерциализацией американской жизни, однако в одной из глав (“Разновидности американского характера”) он изображает устрашающую ситуацию — “личность на продажу”.

“Я вовсе не хочу заклеймить американское общество как общество, построенное вокруг рынка, — осторожно начинает Лернер. — Но когда обмен товаров на деньги и, в свою очередь, покупка новых товаров начинают концентрировать вою общественную энергию, следующим логическим шагом становится превращение в товар и самого человека. Маркс ухватил суть явления, указав на “фетишизацию товара” в современную ему эпоху, когда товар (и особенно деньги) персонифицируются и становятся фетишем, а человеческий труд становится товаром. Если бы он писал сегодня, ему пришлось бы признать, что не только труд, но и любовь и личность как таковая стали предметом торговли” (выделено мною. — А. К. ).