Виктор Топоров - Жёсткая ротация Страница 70

И тут же получает ещё один важный жизненный урок. «Шляпа в шляпе!» — каламбурит, в свою очередь, дворницкий сын вслед прохожему. Тот, обернувшись, бьёт мальчишку по зубам. Сын дворника безропотно схаркивает кровь. За шутки порой приходится отвечать не по-детски, так что и шутить нужно с умом — тут же соображает малолетний писатель. Уличная наука помогает и в школе: Попов теперь выпускает стенгазету, а за это ему дают мелкие, но приятные поблажки, завышают оценки и тянут в отличники (а впоследствии — и в золотые медалисты). При том, что главный претендент на медаль своевременно отпадает, затеяв какую-то коллективную хулиганскую выходку. В которой Попов, к счастью для себя, не участвует, — он в это время сочиняет стишки в очередную стенгазету. Запомним и первое обстоятельство, и второе. Соредактор стенгазеты (привет соредакторам «Звезды» Арьеву с Гординым) знакомит Попова с похабным стишком «Пошла я раз купаться» — и, услышав это чудо высокой поэзии, Попов в отчаянии рвёт собственные идеологически выдержанные вирши. Ну да не беда, подмигивает ему циничный соредактор, ты ведь наверняка помнишь их наизусть. Так что давай диктуй! И поэт Попов диктует. Стихи он позже забросит (литконсультант скажет Попову: «Иные пусть пишут, только б не пили. А ты лучше пей!») и перейдёт на прозу, а вот благоприобретённый навык останется на всю жизнь: С присущей мне прилежностью и ловкостью, появляющейся, впрочем, весьма лениво и изредка, я выучился писать как надо. Правильно, как было там принято (то есть вопреки всякой правильности), себя вёл — и через год вышел в старосты. Тениям ни к чему это, у них срывы, запои — а мне в самый раз! Многозначительны и — по Лакану — глубоко символичны и описываемые обстоятельства потери невинности на квартире у некоего Марамзина (был такой в Питере третьеразрядный сочинитель — детский писатель-порнограф! — бесследно сгинувший в парижской — под Синявским с Розановой — тусовке): Почему я должен был с ним идти, я не понял, но противиться его энергии мало кто мог. Мы пришли в красивый зелёный двор на Литейном. Большие окна квартир были распахнуты. Какой был вечер! У него оказались две комнаты с балконом на третьем этаже вровень с деревьями. Нас действительно встретила высокая, слегка сутулая, хмурая девушка. Как он такую мог к себе заманить? — Ага! Друга привёл! — произнесла она мрачно и как-то многозначительно. Литературная невинность, впрочем, была потеряна хоть и с подачи того же Марамзина, но, скорее, в той трусоватой стилистике, в какой ранее был устранён конкурент на единственную золотую медаль в школе: Вскоре в моей комнате на Сапёрном, на втором этаже, над аркой, собрался народ. Мы приглашали всех каким-то хитрым способом: мол, сам, что ли, не понимаешь, о чём речь? Было человек семь, примерно одного с нами статуса; все уже писали, но никто ещё не печатался.

Шли глухие разговоры на тему, потом вдруг распахнулась дверь и вошла мама: «Ребята, что вы делаете? Вчера я виделась с Васей Чупахиным (другом семьи), он сказал, что опять сажают!» Потом позвонил из Токсово, с дачи, Битов, говорил настолько глухо и отрывисто, что и нам стало страшновато. Мы ничего ещё не сделали и даже не подписались, но всё уже грохотало вокруг нас: откуда стало известно? Впервые в жизни, и именно по этому случаю, мы удостоились встречи с высоким литературным начальством: помню Гранина и Кетлинскую. Они говорили примерно то же, что и моя мать: ребята, не губите себя. Марамзина почему-то при этом не было, и без него как-то это всё постепенно размазалось. До конца пошёл один Марамзин. Предыстория, как её излагает Попов, такова: молодёжи устроили литературную учёбу. Ораторствовал какой-то нудный старик. Марамзин послал его на х… Публично. После чего собрал друзей, чтобы они подписали письмо в поддержку его дерзкой и дикой выходки. Но Валера Попов уже сочинял стенгазету… Из детства, пропустив юность, мы вслед за нашим героем запрыгиваем в профессиональную литературу. В тот самый трамвай, который из глубины вагона кажется переполненным (а значит, езжай дальше, не останавливаясь!), а из толпы на остановке — пустым. Попов попал на подножку Союза писателей в двадцать семь лет — и всего-то через ещё тридцать пять сумел эту некогда могущественную, а потом изрядно обессилевшую организацию возглавить. Обессилел он и сам — как писатель — годам так к сорока пяти, взяв в этом отношении пример ещё с одного персонажа воспоминаний — Андрея Битова. И старательно, хоть и безуспешно, пытается взять пример с почётного председателя ПЕН-клуба и в другом, в главном: «Какой-то свой метод надо создавать!» Это понимал и Битов. И постепенно создал себя, безошибочно вычислил. «Надо строить не только буквы, но и людей!» И с годами вторая часмть этой фразы была для него всё важней: это то, что даёт ощутимые результаты, славу и вес. Писателя читают и оценивают только один раз, а дальше уже он должен делать себя другими средствами, более простыми и действенными. Он это понял раньше и глубже всех нас. И ему, с его могучим, я бы сказал, зверским характером, это прекрасно удавалось и удаётся. Людей строил, если вы помните, ещё сын дворника на Сапёрном. Построил — получил в зубы от прохожего (читай — от начальства) — и давай строить малолеток дальше. Получил в зубы и Битов — от Попова. И, понятно, Попов — от Битова. Дрались они белую ночь напролёт. И, подравшись, ещё сильнее зауважали друг друга (Попов — Битова, это уж как минимум). А начальство их не било. И не бьёт. Потому что они про него (и с ним) не шутят. «Звезда» выложила в Сеть только первую (майскую) часть мемуаров, так что я вроде бы и не знаю, о чём там, после Марамзина и Битова, речь пойдёт дальше. А я знаю! О Довлатове, которому, по всегдашнему мнению Попова, повезло дважды — во-первых, уехать; во-вторых, умереть. О Бродском, которому повезло точно в том же смысле (вернее, в тех же смыслах). О кореше Кушнере, который никуда не уехал и доживёт до ста, а пишет, пожалуй, не хуже иного нобелевского лауреата. Да что там — иного! Не хуже Бродского! А может, и получше. Вот и он, Попов, пишет не хуже Довлатова… О журнале «Звезда», в котором их с Кушнером печатают. О «Новом мире», где тоже работают славные люди. Хотя нет: про «Новый мир» Попов напечатает в «Новом мире».

И о литературных критиках, которые, подобно деду Мазаю, должны спасать зайчиков-писателей от смерти в пучине. А то есть у нас в Питере такой Топоров: увидит он зайчика, прицелится в него из двустволки — и бах-бабах!.. Был Попов когда-то и впрямь недурным прозаиком советской поры. А стал — тем, чем стал. Маленьким литературным начальником поры постсоветской. Лозунг Попова-писателя: ной, но не унывай — карта слезу любит! Лозунг Попова-начальника: греби всё под себя! Кредо: жизнь удалась! Главный жизненный принцип: пить только на халяву! Мечта: пить вкусно. Способ достижения цели: строить буквы (и печататься у добрых знакомых). Лучше бы, конечно, по-битовски — не буквы, а людей, — но у Попова это не больно-то получается. Людей построит, велит всем: «Замри!» — а сам, не утерпев, — к банкетному столику. Людям это не нравится; начальству (губернскому) — тоже; Попова пока не бьют, но руки на него чешутся. В кулуарах Смольного усиленно подыскивают нового редактора стенгазеты. А Валерий Георгиевич на голубом глазу публикует развёрнутые самовлюблённые (и, естественно, саморазоблачительные) воспоминания в заплёванном, как подъезд на Моховой, журнальчике — и в ус не дует! Да и что ему дуть: усов у него нет, Лакана он не читал, Давыдова — тем более, о коварном намерении Смольного узнаёт последним. Вот из этой статьи и узнает.

2005

Живой журнал сороконожки

Сороконожка шла-шла, перебирая ножками, пока не призадумалась: «Как же я на всех этих своих сорока иду?» — и тут же одни подогнулись, другие подкосились, третьи прилипли к земле как приклеенные, четвёртые свело судорогой прямо в воздухе, левые полупередние намертво сцепились с правыми полузадними, сороконожка остановилась и медленно, но бесповоротно завалилась набок. Таков классический случай. Сороконожка шла-шла, перебирая ножками, пока не призадумалась… (и далее по тексту) и тут же бесповоротно завалилась набок, но как ни в чём не бывало продолжила поступательное движение уже в такой позе. Случай литературного критика Натальи Ивановой. И её собрата по руководству журналом «Знамя» Сергея Чупринина. И самого, полного ныне сомнениями и в литературе, и в критике, и, страшно сказать, в собственном судьбоносном предназначении, но как ни в чём не бывало из месяца в месяц выходящего «толстяка». Наталья Иванова только что напомнила об этом, выпустив авторский сборник эссеистики за 2004 год под кокетливым названием «Невеста Букера». Это своего рода «живой журнал» — только в оффлайне, рубрифицированный и, разумеется, лишённый обратной связи с читателем. С обратной связью у Натальи Борисовны вообще напряжёнка. Знакомясь с её регулярно появляющимися в периодике и время от времени собираемыми в книгу текстами, испытываешь странное ощущение, будто всё это говорится (пишется) не тебе, читателю, но всего лишь в твоём присутствии. И ты не то чтобы подслушиваешь беззвучный стрекот сороконожки, но поневоле выслушиваешь нечто явно не предназначенное для твоих ушей. Или, вернее, предназначенное не для твоих ушей, и твои уши ей, строго говоря, по барабану. А в остальном — стрекот как стрекот: местами дельный, местами вздорный, в последнее время всё чаще раздражённо-панический. И ты чувствуешь, что ты сам, невольный докучливый слушатель, — основной раздражитель глаголящего истину в последней инстанции критика, тогда как паника или, как принято нынче в политике (а Иванова пишет и о политике, на свой смиренный, как у игумена Пафнутия, лад подражая Ролану Барту), имитация паники, очевидно, адресованы кому-то третьему. Реальному собеседнику (слушателю) невесты Букера. Которого ты, впрочем, не видишь; более того, в существовании которого сомневаешься. Кто же он — «метафизический собеседник» первого заместителя главного редактора «Знамени»? Ответ прост как два пальца об асфальт: Запад! Западные слависты, устроители семинаров и конференций, организаторы лекционных турпоездок, благотворители, грантодатели и гаранты грантов. Публика дикая, невежественная, в собственных отечествах всеми, включая коллег по литературе и филологии, презираемая. Особенно с тех пор, как в профессиональных славистов прекратили рядиться кадровые разведчики. Есть, конечно, и макаронические тусовки — вокруг Набокова и Бродского, на эмигрантских дрожжах, — и на тех же дрожжах постмодернистская мутотень, — но и там, и тут Наталью Борисовну не больно-то жалуют.