Виктор Топоров - Жёсткая ротация Страница 71

2005

Живой журнал сороконожки

Сороконожка шла-шла, перебирая ножками, пока не призадумалась: «Как же я на всех этих своих сорока иду?» — и тут же одни подогнулись, другие подкосились, третьи прилипли к земле как приклеенные, четвёртые свело судорогой прямо в воздухе, левые полупередние намертво сцепились с правыми полузадними, сороконожка остановилась и медленно, но бесповоротно завалилась набок. Таков классический случай. Сороконожка шла-шла, перебирая ножками, пока не призадумалась… (и далее по тексту) и тут же бесповоротно завалилась набок, но как ни в чём не бывало продолжила поступательное движение уже в такой позе. Случай литературного критика Натальи Ивановой. И её собрата по руководству журналом «Знамя» Сергея Чупринина. И самого, полного ныне сомнениями и в литературе, и в критике, и, страшно сказать, в собственном судьбоносном предназначении, но как ни в чём не бывало из месяца в месяц выходящего «толстяка». Наталья Иванова только что напомнила об этом, выпустив авторский сборник эссеистики за 2004 год под кокетливым названием «Невеста Букера». Это своего рода «живой журнал» — только в оффлайне, рубрифицированный и, разумеется, лишённый обратной связи с читателем. С обратной связью у Натальи Борисовны вообще напряжёнка. Знакомясь с её регулярно появляющимися в периодике и время от времени собираемыми в книгу текстами, испытываешь странное ощущение, будто всё это говорится (пишется) не тебе, читателю, но всего лишь в твоём присутствии. И ты не то чтобы подслушиваешь беззвучный стрекот сороконожки, но поневоле выслушиваешь нечто явно не предназначенное для твоих ушей. Или, вернее, предназначенное не для твоих ушей, и твои уши ей, строго говоря, по барабану. А в остальном — стрекот как стрекот: местами дельный, местами вздорный, в последнее время всё чаще раздражённо-панический. И ты чувствуешь, что ты сам, невольный докучливый слушатель, — основной раздражитель глаголящего истину в последней инстанции критика, тогда как паника или, как принято нынче в политике (а Иванова пишет и о политике, на свой смиренный, как у игумена Пафнутия, лад подражая Ролану Барту), имитация паники, очевидно, адресованы кому-то третьему. Реальному собеседнику (слушателю) невесты Букера. Которого ты, впрочем, не видишь; более того, в существовании которого сомневаешься. Кто же он — «метафизический собеседник» первого заместителя главного редактора «Знамени»? Ответ прост как два пальца об асфальт: Запад! Западные слависты, устроители семинаров и конференций, организаторы лекционных турпоездок, благотворители, грантодатели и гаранты грантов. Публика дикая, невежественная, в собственных отечествах всеми, включая коллег по литературе и филологии, презираемая. Особенно с тех пор, как в профессиональных славистов прекратили рядиться кадровые разведчики. Есть, конечно, и макаронические тусовки — вокруг Набокова и Бродского, на эмигрантских дрожжах, — и на тех же дрожжах постмодернистская мутотень, — но и там, и тут Наталью Борисовну не больно-то жалуют.

А вот нормальный профессор славистики, услышав любую писательскую фамилию, кроме Акунина, Битова, Евтушенко и Ерофеева, включает диктофон и просит перечислить основные произведения. А заодно — обрисовать проблематику и наметить тенденции. И непременно назвать пару-тройку молодых (до пятидесяти), но звучных имён. И, будучи иностранцем в России, а значит, при всём своём скудоумии, подозревая, что его не снабжают достоверной, пусть и бесполезной информацией, а всего-навсего разводят на бабки, он постарается обратиться к авторитету. К критическому светилу. К общепризнанному властителю дум. Во всех этих качествах и выступает печатающаяся и у себя в «Знамени», и у Немзера в издательстве «Время», и в «Русском журнале» Наталья Борисовна Иванова. Для того и печатается. А что над умами она властвует лишь на квадратных метрах собственного кабинета (потому что в соседнем сидит занятый практически тем же Чупринин), да и то — пока из коридора не донесётся чугунная поступь командора (которым окажется тот же Немзер), — герру доктору и мсье профессору знать необязательно. А теперь — вопрос: кто мешает продвигать русскую литературу как неиссякающий российский ресурс для международных связей страны, в России и постоянно? Кто мешает государству (а это именно государственное дело) обеспечивать бесперебойность этого продвижения? Писатели? Так я увидела своими глазами: то, к чему здесь, в России, особенно в Москве, относятся с неоправданным подчас высокомерием, во Франции, в Париже, — весьма востребованный интеллектуальный товар. Но: конечно, необходимо, чтобы на него — для него, то есть для неё, для литературы, — работали умные и предприимчивые продвигатели (Н. Иванова в «Знамени» № 6, 2005). («Работать на товар» — это сильно сказано, но чего сгоряча не ляпнешь. — В. Т.) Отсюда и невероятный, хотя и непроизвольный комизм всего, что пишет «умная и предприимчивая» продвигательница. При том, что пишет она бойко и порой, как отмечено выше, дельно. В американском фильме два гениальных математика жарко спорят о теореме Пифагора. Почему о ней, а не о теореме Ферма? Потому что и самый тупой зритель должен понимать, о чём речь. Вот и невеста Букера, с очевидным расчётом на цветы и подарки до и на алименты после, без малого третье десятилетие ломится в открытую дверь или, на другой взгляд, в глухую стену, как будто она не сороконожка, а китоврас. Откликаясь на каждое мало-мальски заметное литературное событие, выставляя то «уд.», то «неуд.», раздавая кулуарные премии своим и виртуальные зуботычины чужим, неизменно стараясь держать нос по ветру, компенсируя каждую ошибку или запоздалую реакцию вкуса удвоенным рвением — и проделывая всё это в экспортном (то есть в адаптированном для западного дебила) исполнении.

Одно время так пробовали писать прозаики; тот же, допустим, Битов. Скудный словарь, примитивный синтаксис — чтобы проще было переводить на конвертируемые иностранные языки. И вроде бы в какой-то момент сработало, а потом мода не неслыханную простоту письма рассосалась. Наталья Иванова хранит верность неслыханной простоте критического суждения. Но за последние два года в счастливом доме «Знамени» всё смешалось. Одну за другой публикуют Иванова с Чуприниным директивы, попеременно и последовательно отменяющие современную прозу, поэзию, критику-публицистику, не говоря уж об особенно зловредных изводах, какими здесь слывут патриотизм и всё тот же постмодернизм. Сжигают всё, чему поклонялись, и не находят новых предметов для поклонения. Да ведь и впрямь, совершенно непонятно, что продвигать (кроме как самого себя), что славить, что, наконец, в своём журнале печатать? Невеста Букера и вовсе провозгласила надысь литературный дефолт — и продвигает на Запад уже его. Потом провозгласит абзац, потом — полный абзац, абзац всему и так далее. Но «Знамя» будет выходить, заполняя журнальную площадь милыми уму и сердцу собственного руководства именами и текстами, само руководство продолжит в нём — и в иных местах — печататься; задумавшаяся сороконожка завалилась набок, но как ни в чём не бывало по-китоврасьи продолжает поступательное движение (продвижение), работая на товар.

2005

Золотые люди

Живёт в глухие семидесятые прошлого века в городе Ленина на Неве, в колыбели трёх революций, простая советская семья. Отец — главный инженер, мать — домохозяйка, старшая дочь — умница, красавица, студентка, младшая дочь — умница, красавица, будущая балерина, двоюродный брат сестёр — умница, красавец, научное светило. Золотые люди! И первая среди равных — старшая дочь. Маша. Мария. Вернее, Маша-Мария. Не потому что умница, красавица и так далее (хотя и поэтому тоже), а потому что единственная изо всей родни — а кузенов и тётушек там ещё штук сорок — умеет разговаривать с бешеными суками. Бешеные суки — это русские. А золотые люди — евреи. Такова главная идейная коллизия в романе Елены Чижовой «Преступница» («Звезда», 2005, № 1–2), выдвинутом на Букера, вошедшем в лонг-лист и имеющем, с оглядкой на тостожурнальное харьевско-мординское лобби, превосходные шансы на попадание в заветную шестёрку финалистов, а то и на главный приз. Бешеные суки — это именно русские, а не просто иноплеменники и иноверцы, сиречь гои. К литовцам Маша-Мария (она, кстати, полукровка) испытывает столь сильную симпатию, что, отводя от самой себя обвинения в русском фашизме, открывает им тщательно скрываемую от бешеных сук тайну собственного происхождения и отдаётся самому непримиримому из них не столько по любви, сколько в порядке индивидуальной репарации за содеянное русскими оккупантами с маленьким, но гордым народом. Немцы тоже ни в чём не виноваты, потому что на них нельзя возлагать коллективную вину за преступления нацизма; автор романа — исполнительный директор петербургского ПЕН-центра и хотя бы по должности умеет грамотно расставлять политические акценты. И Маша-Мария буквально заласкивает (в хорошем смысле) невесть откуда взявшуюся немецкую девушку Марту. (То есть взявшуюся из Казахстана, где она родилась в семье высланных русскими из Ленинграда немцев.) Другое дело — бешеные суки: они ненавидят золотых людей люто, изобретательно и, по кстати подвернувшемуся словцу Льва Троцкого, перманентно. И мстить им за это следует по-библейски до семидесяти семи раз. И всё равно будет мало. Кстати говоря, золотые люди, переехав в Ленинград из-под Гомеля, вселились в квартиру, освободившуюся как раз после высылки зажиточного немецкого семейства. Однако отдельной квартиры золотому человеку, пусть и главному инженеру, никто, разумеется, не дал бы. Комнату для прислуги, безошибочно выбрав именно её в силу холопской сущности, уже успели занять две бешеные суки — мать и дочь, две старухи, грязнули и антисемитки. Их Маша-Мария не прощает и после смерти (а умирают они друг за дружкой, и золотые люди хоронят обеих, естественно, за собственный счёт): сперва издевательски укладывает их крематорский прах в кухонное ведро с песком, а затем, уже в финале романа, с ещё большей издёвкой развеивает над еврейским кладбищем. Но это уж она мстит другим бешеным сукам — тем, что осквернили могилу ещё одного золотого человека, отца её собравшегося на историческую родину жениха. Но вот бешеные суки из каморки для прислуги с подозрительной, на иной взгляд, стремительностью умерли — и надо побыстрее захватить каморку, превратив наконец квартиру в отдельную. Да кто ж позволит такое золотому человеку? Только за отдельные деньги! А взяток он не даёт из принципа, да и вообще, как любой главный инженер в советское время — особенно из золотых людей, — живёт от зарплаты до зарплаты. Ну разве что за изобретеньице когда подкинут, а изобретений у него туева хуча, потому что человек он золотой и голова у него тоже, естественно, золотая. Вот только кандидатскую диссертацию бешеные суки защитить не дают.