Рольф Эдберг - Письма Колумбу Страница 9

Пятисотлетняя война. Вы, сеньор Альмиранте, своими глазами видели ее начало. Никто еще не видит ее конца.

Пожалуй, в конечном счете хуже пыток и физического истребления психический геноцид.

Европейцам никак не удавалось подогнать другие расы под свой ранжир. Попытки навязать им образ жизни и религиозные представления Европы были обречены на неудачу. Европейцы могли только глушить песни и предания, воплощающие самобытность других народов. Миссионеры нередко превосходили солдат по части насилия.

Положение индейца, как правило, тяжелее положения негра. Истребив стада сына прерий, отняв угодья, где он охотился, реки, где ловил рыбу, его сделали чужаком в собственной стране. Предложенный взамен страстотерпец на кресте ничего не говорил его душе. Религиозные представления индейца были связаны с тем, что его окружало; они выражались в глубоком почитании небосвода и земли, деревьев и текущих вод. Когда его исторгли из того, с чем он сросся, в сердце его вошла смерть.

Нам не дано понять муки индейца, когда он ощутил, как внутренние силы оставляют его. В резервациях можно найти индейцев, мечтающих обрести свою самобытность через возврат к доколумбову образу жизни. Из Вундед-Ни, места последнего массового избиения индейцев, доносятся крики отчаяния горстки сиу, которые не хотят идти дорогой белого человека и взывают к мировой совести, чтобы за ними признали право жить так, как жили их предки.

Верят ли они сами в свою мечту? И вообще, могут ли в век технологии соседствовать два совершенно различных образа жизни? Может быть, мрачность индейца объясняется тем, что в глубине души он знает ответ…

К югу от большой реки положение несколько иное. Индейцы приморья в основном истреблены; последние лесные племена загоняют в глушь; зато численность горных индейцев растет. В стране майя и мехика их больше, чем белых. Страна становится коричневее, индейцы и метисы приобретают политическую власть, освобождаются от навязанного силой налета европейской философии и религии, стараются перебросить мосты в блистательное прошлое. Возможно, наперекор всему в модифицированной форме возрождается кое-что из древней культуры майя.

Да и потомки инков в своих горах, наверно, мечтают о том дне, когда белые будут обращены в бегство и возродится их собственная солнечная империя, молчаливо ждут нового Тупака Амару. Их поощряют скрытно сипангиты — японцы, терпеливо доказывающие, что индейцы и они одного племени: шепчут о сходстве мифов, солнцепоклонничества, древних памятников и корней слов, об общих интересах. Стремятся завоевать доверие индейцев с прицелом на тот день, когда в Южной Америке вновь будут приниматься большие решения. Быть может, Вы на самом деле были ближе к Сипанго, чем думали потомки.

Однако материализовать традиции инков потруднее, чем традиции майя и ацтеков. Хотелось бы, чтобы Вы могли увидеть их, сидящих в окружении своих гор, — застывшие позы, непроницаемый взгляд. Словно бы неподвластные току времени, отсутствующие в настоящем дне, непостижимые, возможно даже для самих себя. Тогда Вы смогли бы понять, к чему в конечном счете привело белое завоевание.

Положение африканца иное — по-разному иное, смотря по тому, где он находится. В Африке африканцы дома, и они не чужаки, будь то на земле своего племени или какой-либо другой. Они пытаются склеить то, что было разбито европейцами. Процесс мучительный, требующий времени. И все же охота на рабов и колониальное насилие — только эпизод в их истории. Они обретают свою самобытность, обращаясь к прошлому, заменяют именные ярлыки, стирают с карты названия, данные белыми их землям, рекам и берегам, свергают статуи открывателей, которые ничего не открыли; им дано верить в свой континент как в континент будущего.

Проблема самобытности сложнее для тех, кто стал чужаком на чужбине, для потомков рабов, увезенных невольничьими кораблями на запад. Кое-кто ищет прибежища в черном национализме, исповедующем идею об Африке как о родине. Но в отличие от своих родичей в Африке они не могут возвратиться домой через столетия; для них нет пути назад к краалям на африканской земле. Исторгнутые из родной среды и в то же время в большинстве случаев (исключая острова Карибии) не признанные своей страной, гражданами которой стали, они живут, говоря словами одного североамериканского негритянского лидера, в двойственном состоянии, разрываясь между неоднородными стремлениями, идеалами и понятиями верности, доискиваясь формулы, позволяющей быть одновременно негром и гражданином новой страны.

Поиск может идти разными путями. Одни лживо отрекаются от собственной расы; обкорнав собственное достоинство, пытаются стать на путь белого человека. Даже здесь, в Карибии, где формально нет расовых границ, однако классовые границы обозначены цветом кожи, мулат не прочь забыть, что его мать была негритянка. Другие сжимают кулаки в черной агрессивности. Агрессивности, дающей повод вспомнить, как американский президент Джефферсон, сам рабовладелец, предвидел конвульсии, способные привести к тому, что одна раса истребит другую. Но эта агрессивность по сути своей, пожалуй, не что иное, как крик бездомной души, отчаянная мольба о какой-нибудь форме признания.

Сумерки сгустились в ночь. Тропическую ночь с двойной россыпью созвездий — искрящейся вверху и мерцающей на волнах. Между ними — мы. Тогда и теперь.

Между Вашим тогда и этим теперь — цепь событий, которые с железной причинностью связаны между собой, хотя действующие лица явно не различали последствий своих поступков.

Ваше тогда — это нищая Европа, которая после долгого духовного застоя в состоянии почти хронической депрессии принялась искать пути к другим мирам. Европа, жадно слушавшая рассказы Марко Поло и других путешественников о поразительных богатствах небесного города в стране Великого хана и о сказочном государстве Сипанго. Европа, где неотъемлемая часть стола — пресная зимняя пища — родила острую потребность в пряностях, а пряности произрастали на Востоке и достигали Европы лишь караванными дорогами арабов. Спрос на пряности Востока был так велик, что горошины перца стали более надежным мерилом ценности, чем мараведи и дублоны; одно время перец служил чуть ли не универсальной валютой. Когда поставки сократились, возросло желание обойти арабскую транспортную монополию. Путь в Индию, который стольких зажег страстью к подвигам и потребовал столько человеческих жертв, был прежде всего путем к перцу и мускату, гвоздике и корице, имбирю и кардамону.

С чувством неполноценности Европа взирала на другие культуры, превосходившие ее чуть ли не во всем, — кроме военной силы и правой веры. Когда Вы, Бартоломеу Диаш и Васко да Гама поднимали паруса, за всем этим стояла материально недоразвитая Европа, домогающаяся доли мировых богатств.

Ваши плавания больше других вовлекли эту Европу в вихрь активности. Заморское золото — украшения и культовые предметы ацтеков и инков — переплавляется в слитки; позже и серебро из заморских месторождений через Испанию вливается в экономику Европы. Торговля и производство расцветают с пышностью тропической флоры. По новым океанским торговым путям Европа насыщается богатствами других частей света, использует их рабочую силу. Заморская торговля становится могучим подспорьем для европейской технологии, закладывает основы развития капитализма и ускоряет индустриализацию, которая в свою очередь требует все новых поставок сырья из других концов света и новых рынков на других материках.

Словно перевернуты песочные часы, так что песок течет в обратную сторону. Нищие государства, которые на западе и на востоке охотились за богатствами Востока, становятся богатыми. Страны, чьи богатства манили Вас и других, разоряются.

Рабство отменяют. Колониальных чиновников отзывают. Однако существо товарного потока в основном остается прежним.

Тогда и теперь. Благосостояние плывет через Океан. Выгружается в портах Северной Атлантики.

Меж тем как немалая часть человечества терпит нужду.

Таков один из элементов глобальной действительности, начало которой было положено на рассвете октябрьского дня 1492 года.

III

Много ли проку от дома, если нет для него сносной планеты?

Сеньор Альмиранте,

Хотелось бы передать Вам привет из Палоса. Палос-де-ла-Фронтера…

Он ведь сыграл большую роль в Вашей судьбе, этот пограничный и портовый городок под медово-желтым солнцем Андалусии. В нем Вы нашли прибежище после той ночи, когда бежали из Португалии, держа в одной руке Ваши книги и тайные карты, в другой — руку Вашего сына Диего. Там Вы обретали отдохновение с той, что стала матерью Фернандо. Там, в этом Лиссабоне в миниатюре, кабаки и набережные которого упивались рассказами о морях и дальних странах, Вы познакомились с закаленными в плаваниях братьями Пинсон, посвятили их в свои планы и сделали своими спутниками. И там же Вы нашли прозорливого настоятеля монастыря, коему ведомы были пути к ушам королевы. Из Палоса вышли Вы курсом в неведомое, и в Палое вернулись под гром бомбард, возвестивших о Вашем торжестве.