Юрий Селезнев - В мире Достоевского. Слово живое и мертвое Страница 94

Тургенев любил Родину до умиления перед ее красотой, величием, перед ее удивительной простотой, врачующей душу благодатью:

«Последний день июня месяца, на тысячу верст кругом Россия – родной край…» – так начинается лирическое раздумье «Деревня» – один из первых опытов Тургенева, составивших со временем целую книгу стихотворений в прозе. Сюда вошли небольшие зарисовки, философские размышления в образах, микрорассказы, развернутые аллегории, лирические миниатюры, своеобразные «лирические отступления», получившие самостоятельную жизнь. Многие из них напоминают своим строем, музыкальной ритмикой язык гоголевских «Вечеров на хуторе…», его «птицы-тройки» из «Мертвых душ».

Думается, основания этого нового, своеобразного тургеневского жанра в конечном счете восходят к стихии народной песни, сплавленной у писателя с логикой философского художественного мышления. По свидетельству современников, стихотворения Тургенева в прозе воспринимались сотканными «из солнца, радуги, алмазов, женских слез и благородной мужской мысли» (П. Анненков). Стихотворения в прозе, этот действительно удивительный, емкий жанр – сплав поэзии и прозы в новое единство, позволяющее вместить «целый мир» в зерно небольшого размышления, сам Тургенев называл «последними тяжкими вздохами… старика». Но эти «вздохи» донесли и до наших дней неисчерпаемость жизненной энергии прекрасного русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева.

«Люди, подобные ему, – сказал Мопассан, – делают для своего отечества больше, чем люди вроде князя Бисмарка: они стяжают любовь всех благородных умов мира».

Тургенев прекрасно сознавал, что значит слово истинного писателя; свое понимание общественной и всемирно-исторической роли художественного слова писатель наиболее ярко изложил в своей речи на открытии памятника Александру Сергеевичу Пушкину в Москве, в 1880 году. Да, Тургенев верил в духовную силу своего народа, но он столь же ясно понимал, что «только тогда, когда творческой силою избранников народ достигает полного своеобразного выражения своего искусства, своей поэзии – он тем самым заявляет свое окончательное право на собственное место в истории; он получает свой духовный облик и свой голос… Недаром же Греция называется родиной Гомера, Германия – Гёте, Англия – Шекспира…»

Россия в числе своих наиболее великих сынов может называться и родиной Тургенева, как и родиной Л. Толстого, Достоевского. Но если назвать одного «избранника» России, то с наибольшим правом им должен быть назван Пушкин, потому что, по словам Тургенева, он «был великолепный русский художник. Именно: русский!.. Пушкин был центральный художник, человек, близко стоявший к самому средоточию русской жизни».

На празднествах в честь открытия памятника Пушкину, как мы знаем, было произнесено много прекрасных слов в адрес великого поэта. Наиболее весомые слова сказал тогда Федор Михайлович Достоевский, объяснивший русскому обществу, почему только Пушкину принадлежит исключительное право называться подлинно народным, истинно национальным поэтом, нашим «пророчеством и указанием».

Но и речь Тургенева, которая тоже произвела неизгладимое впечатление на современников, сохраняет для нас непреходящую ценность.

Незадолго перед смертью писал он своему другу, поэту Полонскому: «Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу, – родине поклонитесь…»

Творчество Тургенева в целом – это его земной, сыновний поклон Родине. Обратите внимание: слово «Родина» у Тургенева стоит здесь рядом с «молодым дубом». Это почти символично: Тургенев любил молодость во всех ее проявлениях. Любил, ценил и верил в нее, в ее силы, в ее путь, в то, что именно молодости принадлежит будущее Родины. В известном смысле мы можем сказать, что Тургенев и писал прежде всего для молодых. И кому же, как не молодости, дорожить заветами русского писателя.

1979

Жить среди народа

«Вспомните, – говорил Чехов, – что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими… имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение».

Он пришел в этот мир 120 лет назад. Пришел, чтобы остаться в нем навечно. Он стал неотъемлемой частью нашего сознания, так что и сегодня во многом, чаще всего и не замечая этого, мы думаем и чувствуем Чеховым. И все-таки такую постоянную необходимость присутствия в нас Чехова легче ощутить, нежели осмыслить и объяснить.

Все в мире Чехова так просто и так обыденно и так, казалось бы, даже приземленно, что порою диву даешься – да за что же мы любим его такой искренней нежной любовью, чем так дороги нам его «скучные истории», «житейские мелочи» с их «сонной одурью» и «скукой жизни»; чему учат нас, чем питают до сих пор наше сознание, нашу душу все эти «маленькие человечки» с их «рыбьей любовью», «зубной болью» и прочей повседневной «обычной канителью»? Мир Чехова, кажется, самый густонаселенный во всей русской литературе, но что это за население? – мелюзга: чиновники, актеры, врачи, адвокаты средней руки, обыватели, купчишки, официанты, лавочники, дьячки, экономки, «человеки в футляре», «дамы с собачками» и без собачек… Они живут в мире мелкой клеветы, в суете сует, хамелеонстве, корыстной и бескорыстной лжи; они хандрят, им скучно, они женятся, удят рыбу, зевают, убегают к любовникам и от любовниц, бранятся скуки ради, тихо ненавидят жен и презирают мужей, занимают деньги, безропотно мрут от дифтерита или помирают смертью чиновника…

Но все-таки есть и другие. Есть люди молодые, ищущие, с порывом к идеалу, с мучительным и вечным вопросом: что делать? Героиня «Скучной истории» с последней надеждой задает этот вопрос знаменитому профессору: «Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?» И «учитель» произносит убийственное: «По совести, Катя: не знаю… Давай, Катя, завтракать». Это если по совести. Чаще же «идеалы» героев колеблются между двумя крайностями, между: «Вы спрашиваете, чего я хочу? О, я хочу, чтобы там, вдали, под сводами южного неба ваша маленькая ручка томно трепетала в моей руке…» и – «ему хотелось запить…».

Нет, нам не смешно. Это юный Чехов – Чехонте умел облечь расхожий анекдот в маленький шедевр, от которого сразу становилось смешно и грустно. Зрелый писатель вызывает у нас совсем иное чувство. Какое? Чехов не издевается над своими «скучными» героями и, как правило, не смеется над ними. Он понимает их. Сочувствует им. Он их любит. И мы отчего-то не торопимся свысока осудить их, снисходительно посмеяться над ними. Что-то нам мешает. Есть в большинстве из них, даже самых никчемных, потерянных, смешных, что-то трогательное, что заставляет относиться к ним скорее как к несчастным, попавшим в большую, общую для всех беду, нежели как к людям, достойным побивания каменьями. Чехов, как создатель своих героев, чаще всего внушает нам: да, они смешны и жалки со своими грехами и грешками, но кто из вас ни разу по испытывал скуки, кому никогда не приходилось изворачиваться, хамелеонничать, трусить; кто не солгал ни разу корысти ради или вполне бескорыстно? Кто из вас сам без греха («если по совести») – пусть первый бросит в них камень. Не к побиванию, к чему-то иному зовет нас писатель. К чему? Чехов долго воспринимался, да и сейчас еще нередко преподносится в самых «смелых интерпретациях» и «современных прочтениях» на экранах, на сценах, на страницах научных и ненаучных трудов – как «певец маленьких людей», «малых дел», писатель талантливый, человеколюбивый, но «безыдейный», «нытик», который «идет по дороге, сам не зная куда и зачем». Словом, пессимист. Чехов пытался объяснять: «Но разве… я не протестую против лжи? Разве это не направление?» (Плещееву); «Какой я нытик? Какой я «хмурый человек»? Какой я «пессимист»? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ – «Студент» (И. Бунину). В этом рассказе писатель зримо, я бы сказал, физически ощутимо, через потрясенную душу своего молодого героя, студента, показывает, что порою незначительный, бытовой в восприятии окружающих случай сохраняет свою духовную значимость на сотни, а то и тысячи лет. И не случайно такой переворот в сознании, позволивший в «маленьком», «бытовом» прозреть великое, непреходящее, совершается именно у молодого человека. Чехов вообще едва ли не все наиболее дорогие ему мысли, ощущения, надежды отдает, как правило, молодым или даже совсем юным героям.

Да, есть, есть среди чеховских героев немало и светлых личностей с жаждой идеала и справедливости. Но: «я был светлой личностью, от которой никому не светло…» – признается, по совести, один из них, Иван Петрович Войницкий, герой «Дяди Вани». Хотел бы ошибиться, но мне кажется, что даже и талантливые (экранные и сценические) прочтения Чехова сегодня дальше этого не идут. «Суждены вам благие порывы, но свершить ничего не дано», – как бы говорит нам Чехов таких прочтений. Да Чехов ли это? Весь ли Чехов?