Прорыв - Юрий Сергеевич Аракчеев Страница 31

Наконец, девочки появились в одной из аллей. Их было двое – Ирка согласилась… – но уже первый взгляд на них принес мне трезвое осмысление действительности, грубо разрушив иллюзии, которые начали, было, разрастаться.

Лицо, глаза, взгляд Наташи оказались при новом рассмотрении уже не теми, какими привиделись днем на пляже. Лицо Наташи было каким-то стертым, смятым, явно зависимым – неужели от Иры? – никакой царственности не было в нем, а несомненно царственные все же – я помнил! – плечи ее были закрыты одеждой. «Ирка» оказалась черненькой круглолицей девушкой, курносенькой, с черными кругловатыми глазками, словно пуговки, улыбчивой и, кажется, живой. Но что-то в ней с первого взгляда насторожило меня…

Я сказал, что кино, как мне сообщили, плохое, поэтому пойдем лучше к нам в гости слушать музыку, а товарищ мой придет чуть позже. Девушки согласились. И когда шли, я с грустью убедился еще и в том, что царственные плечи, так приглянувшиеся мне на пляже, находятся на несколько более высоком уровне, чем мои – Наташа оказалась безнадежно высокой. Ох уж эти акселерированные современные поколения… Кому-то это несоответствие, возможно, безразлично, однако меня таковое всегда смущает… Фигурка Иры была складненькая и невысокая, грудь мило топорщилась, но… Пока мы шли по аллеям с коротенькими незначительными разговорами, моя первая настороженность почему-то все больше крепла, а когда поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в мою комнату, я, кажется, окончательно понял…

Человек несет очень много информации о своем внутреннем мире в одном только внешнем облике – недаром же есть целая наука, которая уже только по лицу определяет и эмоциональный, и психологический портрет человека, – но движения, жесты, а тем более слова несут еще больше… Короче говоря, когда мы вошли в комнату и вспыхнул свет, и девушки осматривались, улыбаясь и произнося коротенькие реплики, я хотя и старался из любезности сохранить на своем лице вполне доброжелательное, гостеприимное выражение, почувствовал однако тянущую безнадежную тоску, столь привычную, столь знакомую…

Наташа начала как-то странно хихикать – совсем не царственно, – а Ира, которая явно главенствовала, так и излучала полную уверенность в своей непогрешимости как в отношении своих внешних данных, так и в отношении умственных, что меня всегда раздражает крайне.

Трудно вспомнить, с чего начался наш разговор, но он начался и перешел вдруг на тему, которая достаточно серьезна для меня и которая, как я понял тотчас, составляет любимый предмет для Иры. Оказалось, что она работает в редакции телевидения и абсолютно – «на сто процентов» – довольна своей работой, которая заключается в ответах на письма телезрителей.

– Раньше я принимала все близко к сердцу, без конца переживала по пустякам, когда жалобы приходили, а теперь все поняла, и работа мне стала нравиться.

– Что же вы поняли, Ира?

– Я поняла, что все равно ничем не могу помочь, поэтому и переживать нет смысла.

– Но тогда чем же вам нравится эта работа?

– Ну, как чем. Интересно. Чего только ни пишут. Смешно иногда. Забавного много. Ответы составлять интересно.

– Но какой же смысл ваших ответов, если вы ничем не можете помочь?

– А надо так составить ответ, чтобы человек думал, будто ему помогли.

– И это вам нравится?

– А чего же? Главное не переживать по пустякам. Это – мудрость…

А у меня прямо-таки в затылке что-то заныло и щеки, наверное, задергались, потому что окончательно понял: вечер пропал. И по привычной двойственности так обидно стало за девочку – молоденькую, стройненькую, с большой грудью и совершенно невинными кругленькими глазками. И, конечно же, за себя. Что же делать в предстоящие несколько часов? Нельзя же выгнать их вот так, сразу…

А Ира тем временем увлеклась и уже развивала тему. Она говорила, например, что я вот «свободный художник», как я сам выразился, а следовательно живу я, значит, исключительно для себя, эгоистично и узко. А она и такие, как она, которые служат кому-то, живут как раз наоборот для других. Такие, как я, с точки зрения социальной, плохие люди, бесполезные в обществе, а такие, как она – служащие, – наоборот, полезны. Все это была, разумеется, скуловоротная чепуха и лучше всего было бы не обращать внимания, перевести разговор на другое, но я уже завелся и не мог удержаться, потому что есть вещи, которые нельзя трогать походя, просто так, даже в том случае, если говорят о них мужчина и женщина, даже если пришли наши девочки совсем не для этого.

– Кому же вы служите, Ира? – спросил я, не в силах скрыть своего отношения к тому, что она говорила. – И кто эти «другие», для которых такие хорошие люди, как вы, живут?

– Есть правительство, есть руководство, они поставлены не случайно, правда ведь? Если, например, человек работает двадцать лет, он же знает, что делать, так? Как же его не слушаться?

– А вы можете быть с ним не согласны? Разве не может этот человек ошибаться?

– Согласна я или не согласна – не важно. Он лучше знает.

– А если ваша совесть не позволяет вам поступать так, как вам велят, вы все равно поступаете?

– А, совесть!… Что такое совесть? Когда речь идет о деле, причем тут совесть. Если она меня мучает, значит, плохая совесть. Социально неразвитая…

И она не шутила! Больше того, я видел, что и она не может остановиться, случайно мы затронули то, что и для нее является важным, и в разговоре нашем нет и намека на какой-нибудь флирт. Как это ни нелепо, но два мировоззрения столкнулись вдруг так не вовремя – вот тебе и мужчина и женщина с потенциально могущими запеть друг от друга телами!

– Но, Ира, вот вы говорите, что свободный художник живет исключительно для себя. А может быть свободный художник как раз и пытается понять, правильно ли поступает руководство, правительство, он ведь и изучает жизнь для того, чтобы знать, как правильно жить. В этом как раз и заключается долг художника, журналиста, писателя…

– А, это чепуха! Никто не знает, как правильно. А раз правительство есть, значит, ему и нужно служить.

– И партии?

– И партии.

– А если, например, курс ошибочен?

– Поправят. Сами и поправят. А художники не при чем. Знаю я «свободных художников»! Папе звонят эти «свободные художники», писатели так называемые, а со мной советуются, с девчонкой. Советуются, как папу моего ублажить…

– Папу? А