Анат Гарари - Рождение бабушки. Когда дочка становится мамой Страница 2

Когда разговор заходит о родах, Нири всегда вспоминает о трех. Сама она рожала дважды, но были и еще одни, третьи роды, которые она видела восьмилетней девочкой и запо мнила до мельчайших подробностей. Тетя Ханна стояла между широко раздвинутыми ногами роженицы в зале с кроватями, отделенными друг от друга бледно-розовыми матерчатыми перегородками. Нири стояла сбоку и не сводила глаз с младенца, которого только что извлекли из невидимого ей влажного пространства оголенные выше локтей руки акушерки. Мама в тот день очень сердилась и говорила, что родильное отделение – это не место для детей и что еще неизвестно, как все эти крики и вопли повлияют на нее в будущем. Но мама зря волновалась: вместо страха появилось чувство причастности, желание поддержать, утешить и успокоить.

Нири не возвращалась к этой истории до того самого воскресного утра, когда проводила свою подругу Шир до родильного зала и вместе с ее мамой и сестрой простояла несколько часов, прислушиваясь к происходящему за окрашенной в серый цвет автоматической дверью. Наконец-то раздался плач новорожденного, и группка женщин, объединенная общим напряжением, с облегчением начала распадаться, расползаться по углам, растроганно вздыхая и всхлипывая в сотовые телефоны. Все, кроме одной: мама Шир осталась стоять, нервно обнимая себя за плечи (Нири тогда подумала, что она в буквальном смысле держит себя в руках), и по-прежнему не сводила глаз с дверей до тех пор, пока вышедшая акушерка объявила, что Шир переводят в комнату, а это значило, что все в порядке. Этот эпизод неожиданно всплыл в памяти Нири, когда она сама была беременна, он как бы предупреждал о том, что ждет ее впереди.

Узнав о своей беременности, Нири не бросилась немедленно звонить маме. Правда, эта сознательная задержка длилась всего лишь пару часов, но этого оказалось достаточно, чтобы провести между ними границу тем мысленным карандашом, которым она отделила от всех ее саму, Офера и невидимый плод, очертив свою новую семью. Позже она поняла, что это было начало новых, очень непростых отношений.

Все последующие месяцы Нири провела в бескомпромиссной борьбе со своей мамой. Каждая их встреча превращалась в поединок: Нири сердилась, высказывала упреки и требования, рыдая оттого, что ее не понимают.

– Объясни, чего ты от меня хочешь! – в отчаянии просила мама, и Нири, сознавая, что у нее нет ответа, в бессилии хлопала дверью или бросала трубку, исчезая на несколько дней до следующей ссоры. Она горько жаловалась подругам, что мама ее разочаровала, что устала от бесконечных пререканий, но при этом продолжала испытывать ее, считая, что хорошая мать не нуждается в подсказках; и вновь обижалась.

– Да, я хочу, чтобы она меня баловала, пока это еще возможно! – как-то сказала она Оферу, привлекая его на свою сторону. – Чтобы покупала мне подарки, книги, чтобы ее по-прежнему волновала я, а не только моя беременность.

Намного позже, вспоминая это время, она поняла, что всего лишь навсего, хотела опять ощутить себя маленькой девочкой, беззаботной и обласканной, рядом с мамой, готовой ради нее на все.

Не только для Нири, но и для ее мамы это была нелегкая пора, когда переполнявшие ее, иногда противоречивые чувства мешали сосредоточиться днем и не давали уснуть по ночам. Постепенно все наладилось. Интуитивно, сама того не замечая, мама отошла на второй план, воздерживаясь от советов и категоричных замечаний, вынуждая Нири полагаться на Офера и заставляя ее поверить в себя.

На девятом месяце возникло подозрение на инфекцию, и Нири срочно направили в больницу. Там, в приемном покое, между тонкими матерчатыми перегородками она вслушивалась в напряженные голоса, всматривалась во взволнованные лица, пытаясь разгадать по выражению глаз, что испытывает мать, когда она не просто рядом с дочерью, а вся как будто растворилась, слилась с ней, оставив за собой одно-единственное право и одну-единственную обязанность – быть матерью. Вот тогда-то вдруг и всплыл в памяти силуэт мамы Шир, не сводящей глаз с дверей родильного зала; и Нири поняла, что момент родов – это вершина того пути, который проходят мать и дочь – обе вместе и каждая по-отдельности.

Вернувшись домой с малышкой на руках, Нири все еще оставалась во власти пережитого ею потрясения. Как солдат после боя, она пыталась восстановить детали, возможно, ускользнувшие от нее в минуты боли и величайшего напряжения. Она приставала с расспросами к Оферу, выспрашивала тех, кто провел эти часы возле двери родильного зала, но они довольно быстро отказались от «дачи показаний» в проводимом ею «следствии». Единственная, кто осталась ее верной собеседницей, была мама, готовая вновь и вновь рассказывать, как стояла у дверей и слышала стоны, а затем раздался такой долгожданный и все равно неожиданный плач, возвестивший о рождении Тамар. И с каким неописуемым, ни с чем не сравнимым чувством облегчения и радости она сообщила всем: «Я бабушка!» Слушая это уже в который раз, Нири с жадностью впитывала каждое слово, согреваясь от маминой любви и тревоги и поражаясь, насколько переплетены их с мамой жизни и чувства.

После родов их отношения вновь изменились: теперь они разместились на семейном древе одна под другой: бабушка – мама – дочь, питая и дополняя друг друга, – еще один цветок в соцветии поколений. После нескольких месяцев переходного периода, можно сказать, периода созревания каждой из них появилось новое ощущение – ощущение единства, результатом которого стал новый союз, новая связь между мамой и дочкой, которая и сама теперь мама. И еще одно чувство испытала Нири – чувство вины перед мамой, оказавшейся невольной жертвой болезненного процесса ее, Нири, взросления. А затем у нее возник вопрос, был ли путь, который они прошли, неизбежным, предписанным свыше и единым для всех, или каждые мать и дочь строят свои взаимоотношения по отдельному, отличному от всех остальных сценарию.

И вот Нири создала для себя «салон» и сидит в кругу матерей – иногда как дочь, а иногда как мать.

Встреча вторая

Родовые схватки

Перила лестницы, ведущей на последний этаж Дома матери и ребенка, были окрашены в белый цвет и приятно холодили ладонь.

– Только бы не быть первой, – думала Элла, поднимаясь по лестнице.

– Терпеть не могу опаздывать, – повторяла она в уме заранее заготовленную фразу, которую произносила уже не раз, преодолевая смущение оттого, что пришла раньше назначенного времени.

Но, поднявшись, она с облегчением обнаружила, что на этот раз ей не придется оправдываться: в коридоре у окна, напротив единственных раскрытых дверей стояла высокая черноволосая женщина, одетая – явно не по сезону – в жакет оливкового цвета, короткую облегающую юбку и высокие черные сапоги. Она говорила низким, скрипучим от курения голосом, прижимая к уху крохотный серебристый телефон и энергично жестикулируя второй, свободной рукой. Элле даже показалось, что она уловила несколько знакомых имен, связанных с телевидением.

– Я на это не пойду, так ему и передай, и нечего меня пугать. И вообще, скажи, что не стоит ему связываться с Мики! – резко закончила она и бросила телефон в большую кожаную сумку, лежавшую возле нее на полу.

Не обращая внимания на Эллу, все еще стоявшую на лестничной клетке, она вошла в комнату и тут же принялась готовить себе кофе.

Элла неслышно последовала за ней. У нее была осторожная походка, как у человека, который, сломав ногу, только что освободился от гипса и вот теперь заново учится ходить: неуверенно ставит ногу на пол, сомневаясь в ее надежности. Тускло-карие опущенные глаза придавали ее лицу извиняющееся или, возможно, настороженное выражение. Перед выходом Элла перебрала несколько вариантов одежды и наконец остановилась на светло-голубом платье, которое делало ее выше и несколько скрадывало угловатые формы ее худощавой фигуры, а также на зеленоватой шали, с которой почти никогда не расставалась. Войдя в комнату, она на миг почувствовала себя маленькой девочкой, случайно заглянувшей в залу, где в кругу приятельниц сидела за чаем мать ее подружки Оры.

В углу комнаты возле кофейного автомата спиной к дверям стояли несколько женщин и тихо переговаривались, отпивая из одноразовых стаканов.

– Жаль, что тут нет ничего сладенького, – произнесла полная коротко остриженная рыжеволосая женщина, руки и шея которой были усыпаны веснушками. Она была одета в белое платье, которое странным образом придавало ее крупной фигуре неожиданную легкость.

– Очень мне захотелось чего-нибудь вкусненького, – пояснила она, обращаясь к обладательнице темной курчавой копны волос, которая стояла возле нее и улыбалась, как улыбаются друг другу только давно знакомые люди.

– Да, Рут, а потом будешь мне плакаться, что опять располнела, – проговорила хозяйка кудрей и отошла, чтобы приготовить себе черный кофе. На ней были светлые джинсы и мужского покроя расстегнутая рубашка, из-под которой виднелась красная майка. Элла подумала, что они выглядят, как две противоположности: одна светлокожая, другая – цвета шоколада; первая – маленькая и кругленькая, вторая – высокая и худая.