Борис Порфирьев - Чемпионы Страница 48

Нина, несмотря на голод, пополнела, и её радость делала Коверзнева счастливым. Шершавая прежде кожа Нины сделалась ласковой и упругой, как в былые времена, тонкие и сухие губы налились и, казались, вот–вот готовы брызнуть, как брызжет соком созревший плод; разгладились гусиные лапки у глаз; снова заблестели вороные волосы, засверкали её прекрасные южные глаза.

О лучшей жизни он не смел и мечтать. Омрачали его настроение лишь подходившие к концу деньги. Чтобы Нине вновь не пришлось заняться унизительной торговлей, Коверзнев определился на должность делопроизводителя в губплан. Но там ему выплачивали жалкие гроши, которые не становились платёжеспособнее от того, что их именовали «миллионами». Денег не хватало даже для того, чтобы купить хлеба. Да и как их могло хватать, если коробок спичек стоил миллион рублей?..

Но как Коверзнев с Ниной ни изловчались, ей пришлось возвратиться к стряпне. С тоской смотрел Коверзнев, как она раскатывает тесто, как копошится у маленькой голландки. Когда комната наполнялась соблазнительными запахами, он уходил на улицу. И там, глядя, как сын уписывает за обе щеки пирог, проклинал себя за беспомощность. Он мог бы вытерпеть и больший голод, но видеть Нинино унижение было свыше его сил. Иногда и ему перепадала какая–нибудь постряпушка. Но, взяв её с виноватым видом, он манил пальцем Мишутку и, чувствуя болезненное удовлетворение от того, что ни за что не введёт жену в лишние расходы, отдавал это богатство сыну. Тот не радовался, а смотрел на отца грустными глазами, в которых был немой вопрос: почему их мама так скупа — ведь у неё же полные противни стряпни? Колючий комок подступал к горлу Коверзнева…

Никогда он не думал, что окажется таким неприспособленным к жизни. Прежде вершивший судьбами прославленных чемпионов, редактировавший один из самых популярных журналов страны, он сейчас с трудом справлялся с должностью делопроизводителя небольшого учреждения. Странным и горьким ему показалось прозвище, которым его окрестили сослуживцы — делопут. Блистательный арбитр и журналист, портрет которого висел в Третьяковке, и — делопут?..

Он возвращался с работы угрюмый. Однако Нина встречала его радостно, помогала умыться над тазом, а на убогом, но выскребенном до белизны столе уже поджидали семью дымящийся суп из крапивы и картошка в мундире.

Иногда Нина хвасталась своей выручкой и объявляла, что завтра накормит их мясным бульоном — уж очень выгодные косточки ей сегодня попали (мясо, конечно, шло на пироги для продажи). Коверзнев делал вид, что радуется вместе с Ниной, но на душе у него скребли кошки.

Начавшиеся дожди окончательно привели его в уныние: Нинины ботинки пропускали воду, пальтишко совсем обветшало, и она всё чаще и чаще простужалась. Вдобавок ко всему она была в положении. На уговоры Коверзнева сидеть дома лишь виновато улыбалась: безденежье было сильнее его доводов. Он даже как–то накричал на неё, перестал разговаривать, почти не прикасался к еде. Ему хотелось исковеркать противни, растоптать проклятую стряпню. Сдерживая себя, он хлопал дверью, выходил на лестницу, подставляя лицо хлопьям снега, жадно курил. Чувствовал, что может выйти из себя. Нина после таких вспышек была кроткой, ласкала его, шептала в темноте успокаивающие слова. Однажды, с тихим счастливым смехом, положила его руку на живот, спросила:

— Слышишь?

Почувствовав, как под рукой шевелится ребёнок, Коверзнев. зашептал прерывисто:

— Нина, брось… Тебе же нельзя… Ради нашего ребёнка…

В эту ночь они примирились, и Нина согласилась покончить с рынком. А Коверзнев бросил тратить деньги на табак, от которого ему было труднее отказаться, чем от хлеба, стал брать на дом любую работу. Иногда ему приходилось заполнять сотни извещений. Он просиживал за столом далеко за полночь; сладко потягиваясь, подходил к постели, расправлял на Нине с Мишуткой лоскутное одеяло, которое всякий раз наводило его на грустные воспоминания об увлечении народным творчеством; теперь бы он его с удовольствием предпочёл простому байковому. Он неслышно выскальзывал на заснеженную лестницу; надёргав из бревенчатых пазов мха, набивал трубку, затягивался тошнотворным дымом.

Воспоминания заставляли его обращаться к журналу «Гладиатор», к папкам с отчётами о чемпионатах, с вырезками о великих людях, с репродукциями из «Мира искусства». Мишутка робко подходил к нему, получив молчаливое разрешение, вскарабкивался на колени. Нина, отрываясь от штопанья, смотрела на них со счастливой улыбкой. В тишине слышался шелест перекладываемых страниц, потрескивал фитиль в лампе; иногда гулко, как выстрел, раскалывался схваченный морозом бревенчатый венец. Тогда все поёживались, поглядывали на печку, в которой тлели уголья. Потом Нина со вздохом брала Мишутку с отцовских колен, умывала тёплой водой и, заставив прочитать молитву, укладывала спать. Коверзнев, поглаживая бородку, исподтишка посматривал на погрузневшую фигуру жены и ждал, когда она подсядет к нему.

Но по ночам странные мысли приходили в голову: «Почему я опять не чувствую себя счастливым? Разве не такие вечера мне грезились в Одессе, в Париже?..» Он долго не мог уснуть и ворочался с боку на бок.

В середине зимы Нина родила сына. У Коверзнева давно было облюбовано для него древнерусское имя, и Нина не стала возражать, хотя ей хотелось назвать его в честь отца Георгием.

Так на свет появился Рюрик Коверзнев.

Дуся, изредка и прежде наведывавшаяся к ним, помогала Нине купать и пеленать малыша. А Коверзнев топтался за их спинами, не доверяя им, выхватывал беспомощное тельце, локтем пробовал температуру воды, грел у печки пелёнки. Дуся укоризненно говорила:

— Не мужское это дело, Валерьян Павлович.

Но Нина с улыбкой останавливала её:

— Ничего, Дуся, пусть потешится.

Следила счастливыми глазами за укачивающим Рюрика мужем. Потом требовала:

— Давай его, Валерьян, кормить пора, — и доставала брызжущую молоком грудь.

А Дуся обижалась, забирала Мишутку — уводила играть к своему Ванюшке.

Коверзнев же, налюбовавшись Рюриком, выходил на волю и, поёживаясь, удивлялся, откуда так много у голодной Нины молока? Глядя на солнце в морозном венце, размышлял, где бы ему отыскать дополнительный заработок. Старые вырезки натолкнули его на мысль написать очерк о Никите для местной газеты. Действительно, разве не интересно будет вятичам узнать о своём знаменитом земляке? Он тут же придумал название очерка — «Вятский самородок». Привыкший писать основательно, Коверзнев решил попытаться разузнать что–нибудь о теперешней судьбе бывшего чемпиона. К несчастью, последняя ниточка, связывающая его с Петроградом, порвалась: письмо, направленное на старую квартиру, возвратилось; незнакомые люди сообщали, что Маша ещё осенью уехала в деревню к мужу. Пришлось довольствоваться известным материалом. Но зато и обыграл же его Коверзнев! Ещё бы! Кто, как не он, знал, что царский строй погубил в Никите спортсмена, вынудив его вместо демонстрации силы и красоты человеческого тела заниматься патологической борьбой с быками!

Очерк удался на славу, и «Вятская правда» напечатала его двумя подвалами… Не столько деньги окрылили Коверзнева, сколько возвращение к любимому делу. Казалось, он сразу же расцвёл. Купив на барахолке погремушку для Рюрика, он тут же начал подбирать материал о другом вятском борце — Грише Кощееве. Однако молодой литсотрудник, пустой рукав толстовки которого был заткнут за пояс, встретил его, глядя злыми глазами в упор:

— Печатать не будем: вы скрыли от нас, что были в эмиграции.

— Да, но вы не спрашивали о моём прошлом, — растерянно сказал Коверзнев.

Путь к дополнительному заработку был отрезан. Но ничто не могло уже остановить Коверзнева. Что там очерк о Кощееве! Он сможет написать целую книгу воспоминаний! И какие это будут воспоминания!

Вот когда он понял, чего ему не хватало для счастья — работы, которая поглощает тебя, цели! Это только в Одессе и Париже казалось, что одна Нина может сделать его счастливым…

И он с головой окунулся в работу.

Гонорар, который ему выплатили за «Самородка», был невелик, но Коверзнев уверял себя, что их жизнь наладилась именно из–за этих денег. А Нина, которая целые дни копалась на огороде, не разуверяла мужа. Только гораздо позже он понял, что все эти месяцы был ежедневно сыт благодаря стараниям Нины. Сейчас, когда с плеч свалилась забота о куске хлеба, он сделался самым аккуратным посетителем публичной библиотеки. Принеся домой нужную книгу или журнал, он ложился рядом с посапывающим Рюриком и делал выписки. Вечера протекали размеренно и спокойно, и только Нина иногда отвлекала его просьбой вытянуть три–четыре бадьи из колодца для огорода. Возвратившись, он подхватывал на руки проснувшегося Рюрика и, шагая неторопливо из угла в угол, косился на раскрытую книгу, предвкушая удовольствие, которое она ему щедро выложит через несколько минут. Целуя трогательный носик сына, шептал ему: