Станислав Гагагрин - Страшный суд Страница 11

Адольф Гитлер, подавленно молчавший Стас Гагарин и я медленно перемещались по московским улицам, пытаясь добраться до Белорусского вокзала.

— Что будет дальше? — спросил я, наконец, обращаясь в пространство и даже приподнял голову, как бы задавая вопрос ясному и солнечному небу.

— Гражданская война, — жестко ответил Гитлер.

Глава пятая

ФЮРЕР ОТВЕЧАЕТ НА ВОПРОСЫ

Откровенно признаться, за роман «Страшный Суд» я брался с великой опаской.

Крепко смущали меня два момента, которые мне хотелось высветить в сочинении. Представить читателю иного Гитлера, каким я узнал его при личном общении, и рассказать землякам, как началась Гражданская война в России, грянул Страшный Суд и наступил Конец Света.

У миллионов и миллионов людей сложился привычный образ вселенского злодея, каковым вполне справедливо полагали Адольфа Алоисовича, и необходима была особая дерзость, чтобы решиться иначе трактовать однозначно злые поступки этой гениальной личности.

Да-да! И Гитлер, и Сталин несомненно были гениальны, ибо действовали, исходя из принципиально новых параметров, не существовавших доселе в человеческой практике.

Вопрос — а нужны ли народам гениальные вожди? — вообще относится к другой опере, и позднее мы рассмотрим его отдельно, как и проблему личной власти.

Когда 6 мая 1993 года я рассказал Олегу Финько, главному редактору «Юридической газеты», о появлении Гитлера и моих встречах с фюрером, Финько пришел в восторг и сказал:

— Если ты напишешь о незнакомом миллионам людей Гитлере, твой роман опубликуют во всех западных и восточных странах…

Разумеется, он воспринял мой рассказ о Гитлере как писательскую метафору, его появление в Москве 1993 года объяснял для себя сочинительским приёмом.

Располагая информацией о Гражданской войне и последующем Конце Света, я мучился сомнениями и иного рода. Зачем часами просиживаю за письменным столом, если мой роман никто не прочтет? После наступления Апокалипсиса его попросту некому будет читать…

Примечание из 5 октября 1993 года.

В это солнечное утро я вновь и вновь читаю и правлю рукопись романа, теперь перед сдачей в набор. Тогда вот и мелькнула грозовая мысль о том, Апокалипсис начался позавчера, 3 октября 1993 года. Страшные испытания ждут русский народ. И дай Бог, чтобы я ошибся…

Наверно, внутренне я сопротивлялся грядущему исходу, гнал из сознания всякую мысль о неизбежном конце, а может быть, надеялся на помощь Зодчих Мира. Как всегда, мы привыкли полагаться то на справедливого барина, то на доброго батюшку-царя, на свежего генсека, который будет умнее предыдущего, на всенародно любимого душку-президента или сурового генерала из отечественных бонапартов, которые наведут железный порядок, разгонят мерзкую свору беспардонных спекулянтов и поставят к стенке взяточников-министров.

— Не так все плохо, партайгеноссе сочинитель, — тактично успокаивал меня Адольф Гитлер. — Роман вы исправно подвигаете, вон уже пятая глава сооружается, и я напоминаю: не просто художнику работать в Смутное Время. Правда, романов я никогда не писал, но как-никак, а к искусству некое отношение имею, хорошо и сочувственно отношусь к вашему подвижническому азарту.

Издательские дела ваши тоже не замерли. Один Пятый том «Современного русского детектива» многого стоит — вы воскресили разрушенную злыми недоумками и недотыкомками — я верно произношу это слово на русском? — подписку. Чего вам печалиться?

— О вас думаю, Адольф Алоисович, — усмехнулся я трогательным попыткам фюрера ободрить меня, вселить дух уверенности в мою душу, удивляясь при этом тому, что разговаривая со мной вождь рабочей партии никогда не впадал в пафосный настрой, не прибегал к экзальтации, к естественной для литературного облика Гитлера истеричности.

Фюрер был по-земному обыкновенным и даже обыденен в общении со мной, и нисколько не проявлялось в его поведении то обстоятельство, что был он посланцем Зодчих Мира, галактических сил Добра, и при этом, видимо, обладал не меньшими космическими возможностями, нежели товарищ Сталин.

Правда, молний из глаз фюрер еще не метал, да и не в кого их было метать, монстров мы еще не встречали, но омоновцев вертел в воздухе лихо, про телепатию и силовое поле я уже и не говорю, обычное дело.

— И что вы обо мне думаете? — осведомился бывший канцлер германского государства, и мне показалось, что вопрос он задал с некоей затаенной надеждой.

— Поначалу, я обалдел, честно признаюсь, не знал даже, как мне вести себя с вами, — ответил я, не задумываясь, потому как фули тут задумываться, ломал ведь голову над крутым феноменом постоянно. — Потом удивительно быстро привык, хотя и сейчас размышляю над тем, как объяснить соотечественникам собственное состояние.

Во-первых, я вас ни капельки не боюсь, не вижу никакого злого и демонического начала. Во-вторых, исчезла привычная ненависть к вам, олицетворению тех трагических несчастий, которые вы принесли русскому народу.

Вот я и страдаю сейчас от того, что утратил чувство мести, исчезло желание разорвать вас на куски, растерзать, сжечь, испепелить… И так далее! В настоящее время подобные чувства испытываю по отношению к вовсе другим, пока еще живым мерзавцам… А в вас перестал видеть Кащея и Змея Горыныча, злую татарву и Жидовина окаянного. Это меня отчаянно смущает.

Может быть, действительно, мы, русские люди, генетически склонны разделять ваши национал-социалистические идеи?

— Полноте, — невесело рассмеялся фюрер. — Русские никогда бы не приняли и не примут идеи национал-социализма. Они вне любых расовых теорий, которые могут увлечь самодовольного янки, дубоватого, но отравленного мистиком фрица, островного джона буля или жака-шовиниста. Вы, конечно, знаете, что слова шовинизм как раз французского происхождения, а фашизм — итальянского.

У русских стойкий иммунитет на любые идеи, связанные с превосходством одной нации над другой. Не тот склад ума, иная организация души, другой подход к бытию.

Русский человек в принципе не может быть фашистом, не желает он претендовать и на мировое господство. Он слишком добр и умен для этого… Это я, Адольф Гитлер, вам говорю, партайгеноссе сочинитель! Так и запишите мои слова и передайте их потомкам…

Если бы фюрер не просил меня об этом, я бы всё равно записал его слова, даже не пытаясь придать его высказываниям какой-либо сюжетный порядок.

Смутно брезжилось на пороге сознания, что довольно скоро мы будем вовлечены в глобальные события, когда не достанет времени на разговоры с Гитлером о степени его вины перед человечеством и мотивах его парадоксальных поступков.

— Если хотите обнаружить тайные пружины моего поведения, всегда помните, не забывайте о том, что я — немец, виноват, австриец, что, впрочем, одно и то же, — говорил Гитлер. — Во всяком случае, никто не усомнится в том, что фюрер принадлежит германской культуре, а эту культуру всегда отличал интерес к ночной стороне существования, германскую духовность питали великая рейнская мистика и всебожие Гёте, истеричная философия жизни и Мировая Воля Шопенгауэра.

Без учета этих факторов вы никогда не поймете, почему практичные и невозмутимые, внешне рационально образующие собственное бытие немцы душевно, изнутри предрасположены к безумию и фанатизму.

— Неосознанная тоска по якобы великому прошлому, — осторожно предположил я. — Но германские предки ваши, варвары, сокрушившие Римскую империю, ничего путного не создали взамен. Священная Римская империя существовала на самом деле только в названии.

— Вот-вот! — оживился Адольф Алоисович. — Только в названии… Это вы, партайгеноссе сочинитель, верно, увы, подметили… Мы, немцы, рабы понятий, которые существуют исключительно в нашем воображении. Интуитивно я полагал, что человеческая психика арена борьбы и пространство взаимодействия науки и религии. Как правило, и та, и другая стремятся к взаимному исключению из житейского обихода, но когда растет наше информационное богатство, увеличиваются познания, человеческая мудрость увядает… Короче говоря, чем больше знаешь, тем скупее чувствуешь.

— Диалектика в том, чтобы не дать душе зачерстветь в мертвых схемах богословия, — заметил я. — А науке необходимо духовно подняться над приземленностью пошлого прагматизма.

— Мне представлялось, что я определил третий путь, — промолвил Гитлер. — Уповая на собственную исключительность, я поверил, что владею иррациональным способом излияния магнетической, преобразующей мир энергии, освященной духом избранничества, нимбом мессии, если хотите…