Сибирское образование - Николай Лилин Страница 11

Восьмиконечная шляпа является предметом многих пословиц, стихотворений и песен криминальной традиции. Поскольку я проводил много времени со старыми преступниками, слушая, как они поют или декламируют стихи, я знал многие из них наизусть. Одна песня, моя любимая, звучала так:

Я помню носил восьмиклинку,

Пил водку, покуривал «план»,

Влюблён был в соседскую Зинку

И с ею ходил в ресторан.

Я шабер[3] носил за голяшкой

Скрипучих своих хромачей[4],

Имел под рубахой тельняшку[5]

Подарок одесских бичей.

Восемь треугольников были в центре всего: о них постоянно упоминали, и люди делали на них ставки в различных ситуациях. Часто в разговорах между преступниками, как детьми, так и взрослыми, можно услышать фразу: «Пусть моя восьмиконечная шляпа загорится у меня на голове, если то, что я говорю, неправда», или «Пусть моя шляпа слетит с моей головы», или более ужасный вариант: «Пусть моя шляпа задушит меня до смерти».

В нашем обществе произносить клятвы было запрещено; это считалось своего рода слабостью, оскорблением самого себя, потому что человек, который клянется, подразумевает, что то, что он говорит, неправда. Но у нас, мальчиков, когда мы разговаривали, часто срывались клятвы, и мы клялись своими шляпами. Вы никогда не смогли бы поклясться своей матерью, своими родителями или родственниками в целом, Богом или святыми. Ни вашим здоровьем, ни, что еще хуже, вашей душой, поскольку это считалось «нанесением ущерба Божьей собственности». Так что единственное, на чем можно было выместить это, — это на вашей шляпе.

Однажды мой друг Мел поклялся своей шляпой, что он «засунет свои восемь треугольников Амуру в задницу» (Амур был собакой, принадлежавшей дяде Чуме, нашему соседу), если тот не перепрыгнет чисто через школьные ворота из положения стоя.

Даже думая об этом сегодня, я понятия не имею, как Мел думал, что сможет перепрыгнуть через ворота высотой более четырех метров. Но что меня больше беспокоило в то время, так это то, как он проведет операцию, если проиграет пари, поскольку Амур был самой большой и противной собакой в нашей местности. Я был ошеломлен этим чудовищем; однажды я видел, как он переплыл реку и убил козу, разорвав ее на части, как будто она была сделана из тряпок. Он был помесью немецкой овчарки и породы, которую у нас на родине, в Сибири, называют алабай, «сокрушитель волков». Обычно Амур спокойно бродил по двору своего хозяина, но иногда он становился неуправляемым, особенно если слышал звук свистка. В него уже дважды стреляли после нападения на кого-то, но он выжил, потому что, как говорил мой отец: «чем больше ты стреляешь в эту собаку, тем сильнее она становится».

Что ж, идея Мэла показалась мне более чем глупой. Но однажды сказанное слово нельзя было взять обратно, и оставалось только стать свидетелем этого безумного шоу, в котором Мел, по собственному чистому идиотизму, был и режиссером, и актером.

Итак, мы направились к школьным воротам.

Мэл предпринял одну попытку; он подпрыгнул на полметра, ударившись носом о ворота. Затем, сидя на земле, он сделал свои выводы:

«Черт, это действительно высоко! Я никогда этого не сделаю…»

Я смотрела на него и не могла поверить, как он мог быть таким наивным. Пытаясь спасти ситуацию, я сказала, что все было очень весело, и теперь мы можем с таким же успехом идти домой. Но Мэл поразил меня своей глупостью, сказав, что из соображений чести он должен был сдержать свою клятву.

Мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Но двое других моих друзей, Беса и Джигит, были полны энтузиазма и уже представляли все способы, которыми Мел мог бы наиболее эффективно подкрасться к собаке и осуществить свой дьявольский план.

Когда мы добрались до дома Чумы, Мел взобрался на забор и спрыгнул во двор. Чумы не было дома; он ушел на рыбалку — сети, которая обычно висела вдоль забора, там не было.

Амур лежал у ворот со слегка ироничным выражением на своем ужасно уродливом лице.

Мел принес веревку, чтобы привязать собаку, и у него также был тюбик вазелина, который друзья получили от тети Натальи, медсестры. Мэл подошел к нему, и Амур не пошевелил ни единым мускулом — он смотрел на него скучающими и равнодушными глазами, как будто смотрел прямо сквозь него. С каждым шагом Мел набирался все больше смелости, пока, когда между Мел и Амуром оставалось не более пары метров, Джигит не засунул два пальца в рот и громко не свистнул, издав такой пронзительный звук, что это даже испугало меня. Несколько секунд спустя я увидела, как Мел волшебным образом перелетел через забор, пролетел над моей головой и приземлился на тротуар, ударившись лбом о размягченный солнцем асфальт. Сразу же после этого ворота дернулись под весом Амура, который бросился в них со странным шумом, которого я никогда прежде не слышал ни от одного живого существа. Это был своего рода человеческий крик, смешанный с отчаянным и сердитым хором голосов животных. Как будто слон, лев, волк, медведь и лошадь соревновались в том, кто издаст самый громкий звук. Если бы кто-нибудь спросил меня в тот момент, как может звучать голос дьявола, я бы сказал, как Амур.

Штаны Мел были порваны, а под ними виднелись кроваво-красные рубцы, оставленные ударом лапы Амура. Мел был в ужасе и все еще не мог понять, что произошло. Джигит и Беса покатывались со смеху и продолжали свистеть, чтобы усилить ярость собаки, которая с другой стороны ворот продолжала плеваться пеной и издавать звуки своего животного гнева.

И вот, в конце концов, Мел проиграл свое пари, но после развлекательного шоу, которое он устроил, мы простили его.

В возрасте двенадцати лет я попал в беду. Меня судили за «угрозы в общественном месте», «покушение на убийство с тяжкими последствиями» и, естественно, «сопротивление представителю власти при исполнении им своих обязанностей по охране общественного порядка». Это был мой первый уголовный процесс, и с учетом обстоятельств (я был маленьким мальчиком, а жертва — предыдущим преступником на пару лет старше меня) судья решил проявить снисходительность и назначить мне наказание, которое на сленге называется «обнимашка». Никакой тюрьмы и никаких обязательств следовать каким-либо программам перевоспитания, после которых большинство осужденных обычно становятся еще противнее и злее. Все, что мне нужно было делать, это соблюдать своего рода личный комендантский час: