Валерий Белоусов - Раскинулось море широко Страница 14

23 июня 1900 г. по личному указанию царя Главному штабу его направляют в Порт-Артур в распоряжение командующего войсками Квантунской области «для прикомандирования к одной из кавалерийских или казачьих частей, действующих в Китае». Чем было вызвано это назначение, неизвестно. Вероятно, спешный отъезд помешал А. К. Булатовичу обработать и издать привезенные из Эфиопии материалы последнего путешествия. В дальнейшем он к ним более не возвращался, и надобно полагать, что значительная часть их погибла вместе с остальными его бумагами.

По завершении военных действий, 8 июня 1901 г., А. К. Булатович возвращается в свой полк. Через месяц он был назначен сначала временно, а потом постоянно командовать 5-м эскадроном. 14 апреля 1902 г. его производят в ротмистры.

Он был награжден за Китайский Поход орденами Анны 2-й степени с мечами и святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, а 21 августа 1902 г. последовало разрешение принять и носить пожалованный ему французским правительством орден Почетного легиона. Тогда же по 1-му разряду он кончает ускоренный курс 1-го Военного Павловского училища.

Но что-то случилось… что-то… Потому что 27 января 1903 года на Афоне появляется новый иеромонах…

Что предопределило этот поступок, приведший в изумление не только весь светский Петербург, но и самых близких А. К. Булатовичу людей? Мы можем об этом только гадать.

Одни очевидцы говорят, что – человек глубоко религиозный, кристально честный, добрый, ищущий, он подпал под влияние известного тогда проповедника и мистика настоятеля Кронштадтского собора Иоанна.

По другим рассказам, его угнетали неразделенные чувства к дочери командира полка князя Васильчикова. Несомненно, большую роль сыграли непосредственные впечатления, вынесенные с полей сражения, кровавые жестокости войны. Видимо, правильнее говорить о сумме всех этих причин, но точный ответ дать пока невозможно.

Вот – гора… море… и небо… тихо живи, брат Антоний, спасай свою душу, молись за всех православных… вы в это можете поверить?

Ага. Вот и я тоже… потому что брат Антоний мгновенно учинил и самолично возглавил некую ересь Имяславия…

И поныне на Афоне

Древо чудное растёт,

На крутом зелёном склоне

Имя Божие поёт.

В каждой радуются келье,

Имяборцы-мужики…

Слово-чистое веселье

Исцеленье от тоски…

Всесоборно, громогласно,

Чернецы осуждены…

Но от ереси прекрасной-

Мы спасаться не должны…

Каждый раз – когда мы любим,

Мы в неё впадаем вновь.

Безымянную – мы губим,

Вместе с именем – Любовь… )

… Беленькая полоска песка у самого синего моря… Нависающая над берегом… Поросшая пылающим осенними яркими красками -жёлтым… кроваво-красным лесом -Гора… На берегу – у подножия Горы – зелёные купола и белые, невысокие стены тихой обители… Обитель Пантелеймона – тихого целителя страдающих душ…

Ворота – выломаны… у обломков калитки – недвижимые тела защитников… на песке – оскверняющие его чистоту – пятна монашеской крови…

Не торопясь, вальяжно в разорённый монастырь входят чиновники – архиепископ Никон… консул Гирс…

Но в глубине монастыря – у Андреевского скита – ещё держатся последние еретики. Конвойная команда избивает их прикладами, колет штыками… А они, взявшись за руки – крепкой стеной преграждают вход во храм…

А брат Антоний, иеромонах – всё уговаривает братьев:«Ради Бога – только не проливайте крови! Не проливайте русской крови…» И они – стойко терпят тяжкие удары… только неразборчиво молятся за врагов…

К сафьяновым сапогам Никона бросают окровавленное тело Антония… Никон наступает ему на лицо:«А-а-а… пёс смердящий! Будешь знать, как идти против указаний Священного Синода!»

Антоний, приоткрыв заплывающий глаз:«И Синод твой блядский… и сам ты бляжий сын, прости меня, Господи… Зажрались, сволочи! И в Великий Пост свинину жрёте… и жрёте, и жрёте… и хапаете, прямо в рот и в жопу… всё вам, сволочам мало! Стяжатели!»

Никон, коротким размахом бьёт его носком сапога в окровавленный рот:«Ты смотри, нестяжатель ещё нашёлся, куда Нилу Сорскому! Еретик!! Сжечь бы тебя, аспида… ну ничего… ввергнут ты будешь в геенну ледяную, в самую Камчатку… вот отец Нестор-то твой пыл охладит… Тащите его на пароход!»

Конвойные схватили монаха за босые ноги и поволокли, оставляя кровавый след, к разбитым в щепки воротам…

… Судовой лекарь «Херсона», надворный советник Карл Иванович Розенблюм, был добрым человеком…

Разумеется, в то, что конец бессрочной ссыльно-каторжной Марии Ивановой Толстопальцевой (осужденной за то, что с сожительницей своей, Дарьей Семёновой Львовой, из корыстных побуждений убила всю семью трактирщика с Новой Ореанды – включая двухмесячного ребёнка) был тихим и мирным, он ни капельки не поверил… Однако же – что делать? Все мы смертны… и жизнь наша мерзка, жестока и коротка…

Так что стоит ли умножать сущности? Померла так померла… Детоубийц почему-то в местах не столь отдалённых очень не любят, причём не любят – как-то весьма активно. И с ними, иродами, постоянно приключаются всякие несчастливые случайности, вроде падения на голову бревна… Никто не виноват. Судьба такая.

Только вот начальника конвойной команды, прапорщика МВД Касатоненко, вердикт доктора абсолютно не удовлетворил…

Хоть и был Касатоненко переведён в конвойные из выпускников Михайловского юнкерского, как неспособный к учёбе и службе в войсках, дело он своё знал туго:«Что же, по -Вашему, значит, сама собою помре?»

«Да-с, именно так, сударь… от естественных причин.»

«А морда у ней – тоже от естественных причин треснула?!»

«Ну-у-у… могла споткнуться, упасть на битое стекло…»

«Ага, и так два раза… А ну, лярвы, сознавайтесь, кто её, покойницу то есть, расписал, как пасхальное яичко?»

Лярвы стойко молчали.

«Ах вы, твари… да я вас сейчас… Никоненко, плетей!! Всех запорю!!»

Б/с – с/к Измайлова шагнула вперёд:«Зачем всех? Я коллег никогда не подводила. Не к лицу это питерской курсистке. Мой грех. Молчи, Ленка. Сказала – молчи. Тебе – нельзя, у тебя сердце слабое, не выдержишь…»

Касатоненко схватил Измайлову волосатой пятернёй за бледное, почти прозрачное лицо:«А-а-а… сама созналась! У меня никто не забалует!Никоненко, привязывай её к люку…»

Дюжий конвоец поднял деревянный решетчатый люк, прикрывавший трап в твиндек, поставил его стоймя к грузовой стреле… потом специально припасёнными сыромятными ремнями начал привязывать тонкие девичьи руки к перекладинам…

Измайлова повернула голову с растрёпанной белокурой косой к онемевшей подруге и лихо подмигнула:«Эй, этапный! А где твоя сбруя?»

Касатоненко, недоумённо:«Какая… сбруя?»

«Ну как же… сапоги кожаные выше колен, трусы – тоже кожаные, с заклёпками… у тебя же ведь так просто не стоит? Обязательно надо женщину отхлестать, да? Садистик ты наш…»

Лена, восхищённо:«Ой, божечки, Кэт, какая ты умная…»

Касатоненко (у которого действительно были кое-какие проблемы с потенцией) подскочил к Екатерине, и со словами:«Ах ты…» – собрался было отвесить ей крепкую пощёчину… но вдруг его запястье сжало, точно оно угодило в стальной капкан:«Уважаемый, Вам в детстве не говорили, что бить девочек – это плохо? Очень, очень плохо…»

И перед разъярённым Касатоненко возникло закопчённое, со следами сажи на лбу – лицо старшего кочегара Петровского…

…«И я требую, господин капитан… немедленно… в первом же порту… немедленно!! И в полицию его! Это бунт, бунт! Он хотел меня – меня, прапорщика МВД – ударить!!»

«Ну, если бы захотел, то обязательно бы ударил… держать в себе такие желания наши „вельзевулы“ просто не способны… Списать в первом порту? Извольте. А вахту кто стоять будет? У котлов?»

«Можно нанять…»

«Кого? Арабов? Или негров? Так не выживают у нас негры в кочегарке – плавали, знаем… А у нас впереди – Красное море, ежели Вы географию подзабыли… или не знали никогда…»

«Да по мне – хоть Белое!»

«Да, господин прапорщик, в Белом море сейчас хорошо… дожди… туманы… поздняя осень… скоро лёд у Архангельска встанет… мечта-с. А только в Красном море – в прошлый рейс – мы кочегара хоронили, как раз из второй – где Петровский…

Нет, голубчик. Придём во Владивосток – тогда пожалуйста, воля Ваша. А пока – он останется на своём месте, а Вы – на своём… в твиндек – я не суюсь. А здесь – на борту – Я хозяин. Всё ясно? Тогда я Вас больше не задерживаю…»

И Павел Карлович Тундерман Первый, поднявшись в кресле, холодно раскланялся… не любил он жандармов… и полицию не жаловал…

… Бледный от ярости Касатоненко ворвался в твиндек, как лев на римскую арену с распятыми христианами…

«Убью! Располосую, твари!! Никоненко, кнут!!»

Из-за решётчатой дверцы послышался лязг кандалов, а потом ледяной голос учтиво произнёс: «Слушайте, Вы! Животное! Это я к Вам, прапорщик обращаюсь! А ну, ВСТАТЬ как положено.»