Ларри Мэддок - Три Ганнибала Страница 16

— Как благородно с твоей стороны.

— Мы уже располагаем твоей машиной времени. Мне доложили, что она раскрывает нам секрет за секретом.

Уэбли сменил свое обезьянье обличье на форму большого круглого каравая хлеба, затем вытянул из центра вертикальную стрелу, которая быстро достигала трех футов высоты и рассыпалась букетом ветвей, увешанных изумрудами, которые распались декоративным фонтаном.

Аррик ответил букетом из каких-то восковых лепестков и мысленным извинением за долгое отсутствие практики в трансформациях.

Уэбли превратился в, глыбу аккуратно ограненных кристаллов, каждый из которых фосфоресцировал своими оттенками. Хотя это была очень сложная форма, он принял ее с такой легкостью, что это выглядело жестом презрения.

Аррик растекся в плоский круглый диск оттенка бургундского вина и пустил рябь по центру диска. Вдруг рябь превратилась в расширяющиеся квадраты, а потом — в палитру самых разных цветов.

Собрав свои кристаллы, Уэбли превратился в перевернутую каплю, легко балансирующую на тонком конце, и начал вертеться волчком. Из капли до самого пола вытянулись разноцветные шупальца, создавшие при вращении форму улья, который быстро поднялся и закрыл каплю, затем исчез, обнаружив оскалившуюся ящерицу, стоящую на задних лапах.

Признавая поражение, Аррик оборотился обезьяной. Уэбли вежливо повторил его форму.

— А теперь — разделение, — вслух сказал он. Аррик кивнул:

— Теперь — разделение.

Пол Таузиг задумчиво нахмурился над компьютерной распечаткой. Это была очень сложная работа — следить за всеми реальными и мнимыми отклонениями линий истории сорока семи планет. Это требовало четкой организации работы всех команд. Поэтому самой большой неприятностью для тучного шефа Оперативного отдела был конфликт между членами одной команды. Например, резидентской.

Он должен был предвидеть это, но думал, что это все-таки невозможно. Покачав головой, Таузиг включил коммуникатор и приказал доставить ему необходимые документы немедленно.

Форчун не знал, как долго он спал, но чувствовал себя совершенно не отдохнувшим.

Огромное паукообразное существо снова приблизилось к его клетке.

— Надеюсь, ты хорошо провел ночь, мой доро гой Форчун?

Поворот головы дался мучительно тяжело. Но ухмылка Ганнибала Форчуна была такой же насмешливой, как и всегда.

— Спасибо. Очень хорошо.

— Рад слышать, — прошипел зеленый. — Я хочу, чтобы ты был в состоянии воспринимать то, что я приготовил для тебя. Предупреждаю по-честному, эти маленькие забавы постепенно убьют тебя, но ты еще проживешь некоторое время, пока это случится.

— Ты мне уже говорил.

— С момента нашей последней встречи я полно стью изучил ваш вид, обращая особое внимание на нервную систему. Мы с коллегами пришли к нес кольким интересным идеям относительно челове ческой боли. До сих пор, к сожалению, наш подход к этой проблеме был, в основном, гипотетическим. Поэтому весьма благородно с твоей стороны предо ставить себя для опытов. Так что мы сможем про верить наши теории на практике.

Любые сомнения, которые могли оставаться у Форчуна относительно подлинности Грегора Малика, отпали; только настоящий тиран Бориуса мог быть таким садистом. Вспоминая события в Мохен-джо-Даро, Ганнибал знал, что Малик сдержит свои обещания. Но он не позволил даже намеку на страх появится на своем улыбающемся лице.

— Тебя ведь интересует не только проблема боли, но и еще что-то?

— Разумеется, — согласился Малик.

— Не думаю, что это возможно с участием такого мясника, как ты.

— Не бойся, это возможно. Ты найдешь это довольно занятным, тем более что с твоей нервной системой мы собираемся поиграться.

— Конечно, — мило согласился Форчун. — Скажи мне, Грег, ты ожидаешь, что я буду просить опомиловании в ходе пытки?

— Можешь просить, если хочешь. Можешь даже кричать время от времени, но это не очень поможет. Наше оборудование, я тебя уверяю, достаточно умное. Твое сознание будет автоматически наблюдаться в течение всего эксперимента. Короче, мой дорогой, можешь даже не имитировать обморок.

— Мудро, — позволил себе заметить Форчун.

— Я тоже так думаю, — согласился Малик. — Ты когда-нибудь интересовался психологией?

— Достаточно, чтобы определить дурака, когда мне такой попадался. Тебя я к их числу не отношу.

— Тебя может удивить то, что в основу экспериментов будут положены мои исследования гордости и тщеславия гуманоидного мужчины. Ну, до свидания. Мы не увидимся до начала опытов.

Тиран двинулся к двери.

— А когда они начнутся?

— Мой дорогой Форчун, — укоризненно покачал головой Малик, — ты ведь не думаешьт что я скажу тебе это, не так ли? Это уничтожит всю прелесть неизвестности.

Одной из основ личности каждого симбионта было глубокое уважение личных мнений другого индивида. Молодого торга обучают, что, если он должен обменяться информацией с другим, то необходимо заблокировать свое личное отношение к каждой проблеме. Так, Уэбли и Аррик проникли в умы друг друга, полностью делясь своим опытом, но не своими личными мнениями о Ганнибале Форчуне и Ванго. Но при большом объеме информации об этом можно было догадаться опосредованно даже с механизмами защиты личности, поэтому разделение всегда травмировало психику симбионтов. К концу его Уэбли знал все, что Аррик знал о Ванго, а Аррик знал все, что Уэбли знал об Форчуне. Дрожа, они наконец отодвинулись друг от друга. Каждый ушел в себя, сортируя, обрабатывая новую информацию. Они долгое время оставались неподвижными.

Форчун не мог вспомнить, когда он ел в последний раз. Он не мог вспомнить, как засыпал и просыпался. Все тело болело. Каждое движение требовало усилий, и он двигался удивительно медленно, как во сне. Он чувствовал, что ослаб от плохого питания, скорее всего искусственного. И плохо помнил мучения, которым подвергался.

Помещение, где он теперь находился, представляло собой неправильной формы двенадцатигранник, ни одна из граней которого не была похожа на другую ни по форме, ни по цвету, ни по фактуре. Пол состоял из пяти неравных сторон. Некоторые грани стен и потолка слабо мерцали с постоянно меняющейся интенсивностью свечения. Форчун болезненно передвигался по комнате, обследуя ее; затем, измученный, уселся на пол в центре, рассматривая медленно двигающиеся огни. Поверхность под ним была шершавой, как наждак. В помещении было прохладно и сильно воняло потом и какой-то гнилью. Ганнибал задышал глубже, чтобы побыстрей привыкнуть к вони; через пару минут он прекратил ее ощущать…

Когда он проснулся в следующий раз, в комнате было ужасно жарко и воняло рыбой. Световые панели ярко моргали. Форчун был обнажен, а все его тело — в кровоподтеках. Голова болела, возможно, от голода, возможно, от побоев. Не было никакой другой возможности отслеживать ход времени, кроме как по функциям собственного тела. Внимательно изучив себя, Форчун выбрал небольшую царапину на левой лодыжке и расцарапал ее сильнее, пока она не начала кровоточить. Когда он снова потеряет сознание, то, придя в себя, сможет потом приблизительно рассчитать, сколько он был без сознания, по степени заживления ранки. Эта информация может оказаться бесполезной, но, по крайней мере, отвлечет его. Голод и жажда были менее надежными индикаторами времени.

…менее надежными индикаторами, потому что они очень индивидуальны в своей интенсивности…

…индикаторами, они были гораздо более индивидуальны в своей интенсивности…

…гораздо более индивидуальны в своем безумии…

…сослагательны в своем безумии?..

…в своем бессмыслии… Так ему отказывал разум.

Тепло… Вдыхай тепло глубоко, без сопротивления. Спи в мягком тепле, более субъективном, чем твоя индивидуальность. Если бы твои ощущения голода были менее надежны… вдыхай сослагательное безумие. Пол Таузиг? Похожий на луковицу бюрократ, слишком слепой, чтобы оценить реальность, даже если он может понять ее. Да, нас десять спецагентов, потому что есть всего трое координаторов. Виин и его собратья — главные наши стратеги. Ну вот, выдал секрет. Ну и ладно… Нет, надо иначе! Ведь это идет допрос.

Ваши пчелы и блохи, Луиза, предпосылают в ветреные сезоны сопящее удовольствие замерзающих ключей, чтобы облегчить болезнь моего дерева. Сыр соглашается, что приятная задиристая воля облегчает моря тех декретов. Если ей придется искать собственные коленки и сжимать свободу на три градуса, неприятное предательство освобождает причину, которой сопящее удовольствие облегчает чихающее веселье.

Торг? Морг? Или сноуборд? Луиза? Китаянка!

Мне не на кого рассчитывать, кроме себя. Десять. Девять. Восемь. Семь. Пять. Четыре. Шесть. Три. Два. Один.

Ноль. Зеро. Неро. Герой…

Хотя его глаза были открыты, он не видел ничего, что представляло бы какой-нибудь смысл. Две смутные фигуры колебались перед ним, отказываясь попадать в фокус. Он смутно осознал, что допрос прекращен, но был готов и дальше думать и говорить о всякой бессмыслице, хотя не был уверен, что это поможет.