Ларри Мэддок - Три Ганнибала Страница 17

Ноль. Зеро. Неро. Герой…

Хотя его глаза были открыты, он не видел ничего, что представляло бы какой-нибудь смысл. Две смутные фигуры колебались перед ним, отказываясь попадать в фокус. Он смутно осознал, что допрос прекращен, но был готов и дальше думать и говорить о всякой бессмыслице, хотя не был уверен, что это поможет.

Мне не на кого рассчитывать, кроме себя. Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Извините, друзья.

Одна из фигур заговорила, произнеся двенадцать слов. В них не было никого смысла, так как почему-то он не мог удержать в памяти больше трех слогов. К моменту, когда спрашивающий добирался до четвертого слога, Форчун забывал первый.

— Ты уставился туда, где воробей летает в воздухе, — серьезно ответил он.

Другая тень переспросила:

— Чего?

— Зная, что рев парализует площадь, — добавил Форчун.

Смутные тени о чем-то посовещались, затем перефразировали свой вопрос: Форчун делал вид, что прикладывает все усилия, чтобы понять, о чем они спрашивают, но смысл ускользал от него снова.

— Редкое дело тяжело делать, — проинформировал он их.

Время шло. Тени снова посовещались. Новый вопрос. Новый ответ.

— Я клянусь, что эра ТЕРРЫ починит…

Они еще что-то спросили, но Форчун закончил свой бессмысленный ответ:

— …чтобы подобрать несравненную пару.

Агент понимал, что за это его накажут, но про должал строить из себя сумасшедшего.

— Берегитесь! — предупредил он. — Остерегайтесь.

Они казались совершенно обескураженными, поэтому он позволил себе задать свой вопрос:

— Будет ли блеск раздражать медведя?

Он сразу мог сказать, что вопрос не дошел до них, но ему казалось важным закончить мысль. — А как насчет парочки параноиков?

8

ТЫ МЕРТВ

Рвота не принесла ничего, кроме усиления головной боли и еще более горького привкуса во рту.

Либо его перевели в другую камеру, либо та, в которой он был, сжалась с тех пор, как он последний раз рассматривал ее. Вокруг него стало, казалось, меньше места, а на его теле стало гораздо больше синяков. Ганнибал Форчун критически осмотрел свое тело. Снаружи все было пока на месте. Если судить по разнообразным болям, мучившим его, что-нибудь внутри вполне уже могло отсутствовать. Совершенно очевидно, у него было сломано больше одного ребра, судя по вспышкам боли, сопровождавшим каждый вдох. Кожа под карфагенской бородой зудела, возможно, из-за роста его собственной щетины, но это был ничтожный дискомфорт по сравнению с остальными мучениями. Он твердо держался, не выдавая врагам полезной информации, и они старались сломить его волю пытками. Однако добились противоположного результата — его память стала действительно слабеть, и это самого Форчуна очень беспокоило, особенно, если появится возможность бежать.

В таком случае имперцам не имело никакого смысла бить его дальше. Оставалось только убить.

Вспомнив об импровизированных «часах» на своей левой лодыжке, он нашел корочку и попробовал сорвать ее. Не более двух дней прошло с тех пор, как он пустил там кровь. Щетина на верхней губе, не заклеенной искусственной растительностью, свидетельствовала о тех же двух днях. Желудок, однако, говорил ему, что прошло уже гораздо больше. Еще пара дней голодания может сделать его слишком слабым для побега, даже если представится шанс.

Он еще раз обследовал свою тюрьму с мерцающим освещением и постоянно меняющимися размерами. Хотя поверхности граней различались по фактуре, все они были очень аккуратно соединены. Эх, будь у него хоть какой-нибудь инструмент… Или способность симбионтов менять свой облик и пролезать сквозь узкие щели…

Устав, он снова уселся на пол, чтобы сохранить силы, потом собрал всю свою энергию для мысленного призыва к своему партнеру. Это могло быть простой потерей времени, но ему не оставалось ничего другого. Потом он продолжил размышления, перебирая в памяти все детали своего положения, стараясь заметить то, чего не замечал раньше.

В другой части подземного комплекса Грегор Малик, сидя у наблюдательного экрана, совещался со своим заместителем Барсом Толунемом. На экране был виден Ганнибал Форчун, сидящий, скрестив ноги, в явном унынии, совершенно неподвижно. Тиран включил подслушивающее устройство; через микрофоны послышалось дыхание пленного агента.

— Он, похоже, чувствует себя вполне комфорт но, — заметил Толунем.

— Исправь это.

Повинуясь, комковатый протянул верхнее щупальце и увеличил дозу тепла в камеру. Малик спросил:

— Когда Рундль будет готов?

— Возможно, завтра. — Оранжевые оборки Толунема заколебались.

— Отлично. Начнем вторую фазу эксперимента вечером.

Грегор Малик оставался у экрана до тех пор, пока Ганнибал Форчун не начал корчиться от невыносимого жара.

Когда он проснулся в следующий раз, комната опять изменилась. Новые боли конкурировали со старыми. Жажда пронизывала, казалось, даже кончики пальцев. Как и раньше, он не помнил ни об ударах, ни об их продолжительности. Он осторожно начал разминать затекшие мышцы.

— Мой дорогой Форчун, — раздался голос Мали ка из скрытого динамика. — Жизнь была бы гораздо легче для тебя, если бы ты оставил эти ребяческие мысли о побеге. Я бы восхищался твоим упорством, если бы оно не заставило нас трижды поменять вид твоего жилища за прошедшую неделю.

Ганнибал Форчун попытался выдавить дерзкую усмешку, но быстро остановился, почувствовав, как болят потрескавшиеся губы.

Больше Малик ничего не сказал. Камеру заполнил вонючий туман, и снова пришло беспамятство.

Светящиеся точки мерцали в темноте, обрисовывая смутные очертания предметов и людей, в то время, как голоса появлялись и исчезали, перекрывая друг друга.

— Наконец-то, — с насмешкой сказала китаянка, — ты больше не похож на профессионального героя.

С другой стороны раздался бас Таузига, и в его вопросе прозвучала издевка:

— Как ты себя чувствуешь?

— Не осталось сожалений, а? — спросил Ванго.

— Здесь неласково относятся к незнакомцам, путающимися с чужими женщинами, — продолжила Луиза.

— …оставил эти ребяческие мысли о побеге, — добавил Грегор Малик.

В левом ухе послышался шепот симбионта: — Что ж, придумай план.

— Она не в твоем вкусе, Ганнибал, — заявил Пол Таузиг.

Прежде, чем он смог ответить, китаянка Луиза спросила:

— Ты хочешь, чтобы я погладила тебя по голов ке и сказала, какой ты умный мальчик?

— Веди, о могущественный Спаситель Мира, — прошипел Уэбли, испаряясь струйкой дыма.

Туман стал невыносимо красным, когда д'Каамп мрачно заявил:

— Ты мертв.

Голод, раскалывающаяся голова, боль во всем теле и неработающая память. Ко всему этому теперь прибавились смена озноба и жара и периодические мышечные конвульсии. Уходили последние силы. Более слабый человек приветствовал бы приливы беспамятства; Ганнибал Форчун старался бороться с ними. Не было уже никаких признаков того, что придет помощь, и Форчун убедил себя не надеяться на них. Только одно поддерживало его существование — мысль о том, что он еще жив. Опыт множества переделок, которые он уже попадал, велел ему сбрасывать со счетов собственную способность находить выход в последнюю очередь.

Итак, во-первых, он, без сомнения, пленник Империи. Во-вторых, очевидная личная ненависть к нему Грегора Малика. В-третьих, его память была нарушена. Вначале он нес бессмысленный бред в ответ на все прямые вопросы на допросах осмысленно, а потом просто не получалось иначе. В-четвертых, единственный свидетель его пленения Уэбли скорее всего был мертв. В-пятых, если он не найдет возможности расстроить планы Малика, линия времени Земли очень скоро придет к смертельному коллапсу. В-шестых, все другие неприятности, включая захват Империей его машины времени, были ничем по сравнению с полной аннигиляцией существенной части реальности базового времени. В-седьмых, его работа в этом направлении до сих пор не принесла никаких результатов.

Пора было перехватить инициативу от Грегора Малика. Никто другой явно не собирался сделать это за Форчуна.

Борьба с болью требовала слишком больших усилий, поэтому он решил принять ее, расслабиться в ней, дать ей другое определение. Это было, как будто сама боль, прежде бывшая непереносимой, вдруг разверзлась и выбросила его на другую сторону, беззвучно захлопнувшись за ним, будто вывернувшись наизнанку. Может быть, это была и агония, но он впервые за долгое время почувствовал себя почти хорошо.

Он вдруг научился этому. Это была уступка реальности, уступка тому, что есть и одновременно отторжение того, чего хотелось бы, как бесполезного, как лжи, обольстительной фантазии, которая больше не соответствовала реальному миру. Возможно, никогда не соответствовала.