Дмитрий Тараторин - Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф» Страница 18

Пронзительно задребезжал телефон. Пес залаял, подбежал к аппарату и, аккуратно подцепив клыками трубку, потащил ее хозяину.

— Товарищ нарком, к вам доктор Борменталь, — доложил секретарь.

— Пусть войдет, — сдерживая рыдания, прорычал Лаврентий Палыч.

Нажатием кнопки на пульте разблокировал дверь. Вошел высокий седой человек с аккуратной бородкой. Одна голова Цербера улыбнулась доктору, две другие грозно оскалились. Пес полвека назад был подарен Борменталем наркому на день рождения, и память о том, кто был его инженером-конструктором, еще сохранялась в отдельных уголках памяти монстра.

— На сегодняшний день я вижу только два варианта, — с порога заявил доктор, умудренно пощипывая благородную бородку, — прививка вытяжки из костей динозавров с последующей мутацией либо частичная киборгизация. Решение необходимо принять безотлагательно. Процессы разложения развиваются слишком стремительно. Необходимо их срочно притормозить, а там, глядишь, и донора изловить удастся.

Все-таки герр Отто был очень стар. При виде Волка он не сумел совладать с накатившими воспоминаниями молодости. Бдительность он утратил не только из-за пробудившейся в нем некстати традиционной немецкой сентиментальности, но и в силу того, что оборотень сразу с момента появления своего в подледно-подводном мире принялся старательно исполнять роль преданного пса, хранящего в генетической памяти своей верность создателю первых вервольфов. Он даже лизнул руку хозяину, когда тот умиленно надел ему на шею золотой ошейник с руническим орнаментом.

В Арктогее обитало не более тысячи собранных со всего света чистокровных арийцев, объединенных единой целью — порождением сверхчеловека. В этом приближающемся к абсолютному совершенству людском сообществе, ясное дело, не было нужды задумываться о безопасности тех или иных отсеков. Замков и запоров не было, чем и воспользовался оборотень. Разобравшись, что к чему, он понял, что пора действовать — биться насмерть за право свое на волю, дикую, кровавую, радостную.

Когда Волк разбил хрустальные саркофаги со сверхчеловеческими зародышами и впился зубами в первого из них, фон Эшенбах только и успел воскликнуть: «Волк Фенрир порвал цепи!» — и сразу же умер от разрыва сердца. Бальдру ничего не оставалось, как подчиниться требованию взбунтовавшейся твари подготовить корабль к вылету, ведь вервольф приставил к виску последнего из недоразвившихся сверхчеловеков парабеллум мертвого хозяина. Сын фюрера Арктогеи не мог отказаться от шанса спасти того, кто был целью и смыслом существования не одного поколения избранных.

Над тундрой Волк приказал начать снижение. Все последнее время его терзала жажда. Испытанное им однажды в загоне у шаманского чума не давало покоя.

Аппарат мягко, неслышно приземлился неподалеку от большого оленьего стада. Бальдр уткнулся простреленной головой в приборную доску. Пребывавший все это время в сомнамбулическом состоянии недосверхчеловек проявил неожиданную прыть: разбив иллюминатор, он выскочил из корабля и резво побежал в тундру.

Стрелять вслед Волк не стал, он хотел иного — зачем лишать себя удовольствия перед олениной закусить сверхчеловечинкой. Наконец он сможет утолить свою жажду — снова станет зверем, снова будет резать беспомощных рогатых скотинок и кувыркаться в их крови. Это ведь было так просто — надо только нажать на спусковой крючок. Для него ведь нет смерти, а есть лишь бесконечная череда трансформаций.

Труп Волка остался одиноко леденеть в тундре. Звери испуганно обходили его стороной. Парабеллум фон Эшенбаха на всякий случай заряжен был серебряными пулями.

Между палачевских ребер протиснулась заточка. Удары, сыпавшиеся со всех сторон, разом прекратились, и он осел на пол камеры в ширящуюся с каждой секундой лужу крови.

Двое суток его оленья упряжка блуждала по тундре. А он кормился ягелем да снегом. Когда же он, безумно вращая глазами, въехал-таки в Муравьенко, его, конечно же, сразу повинтили. В город успели прибыть соответствующие службы, дабы расследовать все неимоверное, что в его окрестностях приключилось.

Пробив его по базе данных, чекисты были потрясены беспредельностью Глебова. Каждый офицер после ознакомления с поступившей из центра информацией посчитал своим долгом либо врезать ему ногой в живот, либо заехать кулаком в зубы. Клиент был, однако, не их уровня, потому приходилось себя смирять.

Уже через пару дней Палач оказался в столице. Допрос, проведенный московскими «специалистами», подтвердил первичную информацию — клиент сотрудничать со следствием категорически не желает. А ведь подозревался он одновременно в подельничестве с Волком, и в совращении с пути истинного майора Казакова.

Особое раздражение вызывали попытки закосить под дурака (Палач после битвы в тундре на внешние раздражители реагировал слабо). Решено было с ним долго не чикаться, а направить его на жительство прямиком в самую что ни на есть жуткую пресс-хату Бутырки. И понеслось… Однако, прежде чем упасть, двоих он точно успел завалить, правда, удовлетворения, как раньше, от этого не почувствовал.

Дверь камеры распахнулась, и в нее влетело несколько «космонавтов», принявшихся увлеченно херачить дубинками ее обитателей. Палача подхватили под мышки и потащили куда-то по гулким коридорам. Он, булькая свежей раной, кровавым маркером чертил на бетонном полу зигзаги.

Прогулка в потустороннее была недолгой. Тамошние ландшафты не запомнились — кто-то очень настойчиво тащил Палача назад. С трудом разлепив опухшие, посиневшие веки, Глебов увидел участливое, расплывающееся в кровавом мареве, но тем не менее характерно фээсбэшное лицо.

— С прибытием, Федор Палыч, — обрадовался его обладатель. — Наконец-то, а мы уже беспокоиться начали, что вы вовсе покинуть нас решили. Вот и правильно сделали, что вернуться надумали — еще ждут нас большие дела.

— Так, значит, киборгизация, говоришь? — зловеще пророкотал Берия. Борменталь сделался белее своего халата. Казалось, это говорил прежний неумолимый Лаврентий, а не жалкий, разлагающийся полутруп, в которого он за последние дни вроде бы бесповоротно превратился. Откровенная наглость доктора привела наркома в себя. Мобилизовала остатки нечеловечески могучих когда-то сил.

— Ты, значит, сука, списал меня уже? — продолжал Берия. — Думаешь, не понимаю я, что ты там в меня во время операции понапихаешь? Хочешь, может, меня в тузика превратить, чтоб я тебе тапочки в зубах таскал? Ну, так я тебя тузику и скормлю. Фас, Цербер! — рявкнул Лаврентий Палыч и обессиленно оперся руками на стол. Голова немилосердно кружилась, в виски словно бы с размаху лупили дюжие молотобойцы. «Ничего, — пронеслось в меркнущем сознании, — я еще напоследок покуражусь».

Клыки всех трех голов синхронно впились в плоть своего создателя. Кровь из разорванных артерий окатила наркома. Довольное, слегка металлическое урчание пса слилось с неистовым ревом терзаемого Борменталя.

— Так его, так его, гниду, — приговаривал, блаженно щурясь, Лаврентий Палыч, с наслаждением наблюдая за процессом поглощения доктора псом.

Через каких-нибудь пять минут от научного светилы, главы дерзновенного заговора по устранению бессмертного наркома, ничего не осталось. Кровь, обильно испачкавшую пол и стены, Цербер аккуратно слизал большим розовым языком, выделявшим при соприкосновении с твердой поверхностью высокоэффективное пеномоющее средство. Пес хотел было облизать и хозяина на радостях, но Берия остановил его. Лаврентий Палыч чувствовал, что кровь Борменталя, проникая в него сквозь поры, возвращает его организму буйную пульсацию жизни, пропавшую с исчезновением Басаврюка. Ощущение это ни с чем нельзя было спутать.

— Так вот оно что, — протянул Берия. — Значит, Бармалей этот долбаный нашел-таки способ хохлячью кровь консервировать, а мне плели, что, мол, скисает она сразу. Он, падла, выходит, все это время сосал по-тихому и втирал мне при этом, что просто себе херню какую-то от павиана пересадил, оттого и не гниет, как я и прочие, кто на подсосе сидели. Ну, ничего, мы его раскулачим посмертно. Заначку его демонологи-херологи враз запеленгуют, если их настроить, конечно, правильно.

С этими словами Берия взял за загривок Цербера и отправился настраивать демонологов.

«Эко тебя, Ванек, тряхануло», — повторял про себя с искренним и глубоким сожалением Глебов, рассматривая фотографии, аккуратными рядами разложенные на столе у Архипа Гаврилыча Орешкина (так звали возвратившего его с того света фээсбэшника). На ярких цветных снимках (преобладающим, впрочем, цветом был красный) — груды растерзанных тел.