Кровавое золото Еркета (СИ) - Романов Герман Иванович Страница 2

Глаза удалось раскрыть — и потихоньку через мутную пелену проступил легкий сумрак палатки, подсвеченные через натянутое полотнище ярким солнцем. Вернулся и слух — и сразу же обрушилась какофония звуков, главную партитуру в них играли тысячи мух, что носились по нагретому воздуху, беспрерывно жужжа. Именно они, настоящий бич Азии, говорили о том, что на дворе стоит привычное жаркое лето.

«Не понял! Это не я!»

Немой вопль остался без ответа — сидевший на кошме человек оторопело уставился округлившимися глазами на собственную десницу, растопыривая пальцы. На запястье тускло блестел старинный браслет из потемневшего со времен серебра, с двумя «кровавыми» каплями рубинов.

«Рука не моя! А вот браслет мой собственный, родовой — и надпись иероглифами на нем та же самая, на тангутском языке — «кровь вернется». И тело не мое — вдвое моложе, едва за тридцать, может и под сорок годков, но не под семьдесят лет проживших, как было!»

Действительно — сидящему на кошме человеку было ровно тридцать три года, знаковый рубеж, что пролегает лезвием в жизни любого мужчины. Волевое лицо с черными усами, едва видимый шрам у виска, жесткий взгляд — последнего всегда опасаются враги, но он очень притягательно воздействует на женщин, те ведь инстинктивно ищут сильного защитника, стараясь спрятаться за его спину.

«Не понял — какие времена на дворе?! Ничего нет из современных вещей, привычных — от всего седой стариной отдает!»

Действительно, в шатре напрочь отсутствовало все, что свидетельствовало бы о 21-м веке. Ни одного сигаретного окурка, зажигалки или коробка спичек, измятой пачки или пластиковой бутылки — привычных примет технологической эпохи. Зато на столбе висел мундир из зеленого сукна с золотистыми галунами, какие носили в петровскую эпоху. На походном столике лежала треугольная шляпа с плюмажем, у задернутого входного полога лежали ботфорты — сапоги с высокими голенищами.

Да собственная одежда донельзя странная, такую он никогда не носил в жизни. Рубашка из тонкого полотна, с кружевами и открытым воротом — на первый взгляд женская, но это было бы ошибочным суждением, просто такова мода. Короткие штаны, чуть ниже колен, чулки на завязках.

«Ничего не понимаю — я не только в чужом теле, но и в чужом времени! Вон лежат три пистоля с кремниевыми замками, шпага с вычурным, в завитках, эфесом — никакая не бутафория, все настоящее, даже на вид массивное, и везде отметины от постоянного использования. Это самое настоящее оружие, а не театральная реквизиция!»

Человек простонал, попытался подняться, но не смог и снова рухнул на грязную кошму, лишившись немногих сил.

«Я не могу воспользоваться телом, оно мне неподвластно! Никогда бы не подумал, что после смерти могу стать частью другого человека, незримым свидетелем. Так, соображай быстрее, кто этот человек, в каком времени, и почему у него на руке родовой браслет.

С последним проще всего — девять против одного, что он мой предок, вот только кто?!

Пока непонятно. Мундир петровских времен, или чуть более поздних, императрицы Анны Иоанновны, но тут я не уверен. Оружие тоже соответствует эпохе — эта шпага боевая, почти палаш, а не для дуэлей, которыми любили колоть друг друга дворяне.

Тут надо сказать спасибо страсти к истории, которую привил мне отец, известный всему Узбекистану ученый. Он один из тех, кто предал жестокого хромца Тимура обратно земле, но было уже поздно — война ворвалась в нашу общую страну, испепелив ее. Кто же он, мой носитель, наделенный родовым проклятием, и носящий его на руке. Ведь это знак того, что носитель умрет насильственной смертью, которая неизбежно его настигнет — на себе проверил!»

Лежащий на кошме человек дернулся и снова открыл глаза — он явно приходил в себя.

— Кто у меня здесь, кто?!

Человек вопросил надрывно, схватившись руками за свою голову, прижав грубые ладони воина к пульсирующим вискам. И протяжно завыл, усевшись на кошме, и раскачиваясь.

— Как мне жить, как? Я верил в Ису, а он меня предал!

«Уймись, глупец — все в мире происходит по воле бога, он един, как бы не назывался в религиях — Аллах, Христос или Будда. И пути его сокровенны — значит, ему это было нужно, и он позволил тому вихрю утопить твою жену и дочерей. Я ведь только сейчас понял, кто ты есть!»

— Меня и так тут все знают — именуют меня Александром, князем Бековичем-Черкасским по титулу родовому. И выполняю высокую волю своего царя Петра Алексеевича!

«Идешь туда, не знаю куда, но за золотом, как аргонавты в старину?! Ты хоть знаешь, что этот твой Еркет, куда тебя царь-самодур отправил, тоже мне великий знаток географии?! Он в далекой Кашгарии, Семиградье иначе, земле уйгуров и дунган, там его Яркендом именуют. Отсюда четыре тысячи верст будет, если по прямой линии брать. А с дорогой и тропами, что по перевалам петляют, все шесть выйдет!»

— Ты бес, бес! Я стал одержимым! Как ты можешь знать то, что сам царь не знает?! Ты меня искусаешь, бес!

«Не бес, и не шайтан, прах тебя подери — объяснять долго, но я знаю эти места гораздо лучше тебя, твоего царя и всех сановников в Петербурге, сколько бы их там не было. И знаю намного больше о здешних краях, чем все европейцы вместе взятые!

Вы полезли туда, где вас не ждут и не хотят привечать! Вы не гости желанные, а завоеватели, что идут с оружием в руках! А в Хиве из тебя набьют соломой чучело, содрав с еще живого кожу!»

— Ты бес, преисполненный гордыней! А я уйду от тебя, уйду! Вернусь к вере отцов! Отрекусь от бога Исы, от семьи, меня в род свой принявшей! Отныне я Девлет-Гирей-мурза!

«Уймись, ты среди православных, раз мундир носишь! Тебя за одержимого и так принимают, а вероотступником быть не позволят! Нет им доверия — донос напишут царю и хана! Уймись!»

— Ты что мне говоришь, плевок шайтана…

Князь прижал ладони к виску, продолжая раскачиваться. Затем завыл, стал царапать себе лицо. И неожиданно бросился к столику, схватил пистоль, взвел до щелчка курок, поставив на полувзвод. Пистоль оказался заряжен, на полке насыпан порох. С исказившимся лицом князь поставил курок на боевой взвод, сунул дуло пистолета себе под челюсть.

— Я вышибу тебя из своей головы, бес!

«Уймись! Ладно, не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! Выбора у меня нет, а посмотреть на новый мир охота!»

Неожиданно глаза князя остекленели, рука ослабла, и пальцы расцепились на рукояти. Пистоль упал на кошму, взведенный курок ударил по огниву и грохнул выстрел…

Глава 2

— Потеряв супругу и двух любимых дочерей, князь Александр обезумел от горя и расцарапал себе все лицо. Вот уже третий день не ест, ни пьет, только воет беспрерывно. Зарядил пистоли и грозит прострелить голову любому, кто попытается войти к нему в шатер. Денщик и два брата сидят близ него денно и нощно, почтенный Ходжа Нефес — они боятся, что в припадке печали князь наложит на себя руки.

Князь Михаил Самонов, в расшитом серебряными позументами кафтане — все же был астраханским губернатором, перед назначением в отряд князя Бековича-Черкасского — горестно всплеснул руками. Он был беком из персидской провинции Гилянь, вот только пришлось бежать с родины, когда узнал, что против него заплелись гнусные интриги при шахском дворе, и повелитель приказал его казнить. Принимать смерть как-то не хотелось, и он на купеческом судне отплыл в Астрахань, ища покровительства у молодого царя Петра. Отнеслись к нему радушно, правда, пришлось принять христианство — зато титул признали, переиначив бека в князя. Понятно, что с родовитыми Рюриковичами он и рядом не стоял, но все же находился в равном положении с татарскими и кавказскими мурзами, грузинскими князьками и молдаванскими боярами, что сбежали в Московию после неудачного для царя Петра Прутского похода 1711 года.

Последние четыре года он только и думал, что ухватил за хвост сказочную Жар-птицу, и вот-вот вытащит золотое перо. Все дело в том, что его собеседник, тоже беглый, но уже туркмен Ходжа Нефес, прибыл в Астрахань просить покровительство у русского царя. И рассказал, что новым хивинским владыкой стал Шергази-хан, и положение его на престоле оказалось крайне непрочным. Старейшины трех десятков племен, которых называли инаками, признали его власть, но в то же время вели себя совершенно самостоятельно, угрожая новоизбранному хану мятежами и оказывая чуть ли не открытое неповиновение. Так что не пожелавший становится в их руках полной марионеткой, Шергази-хан мог надеяться лишь на получение помощи извне, от влиятельных правителей соседних стран.