Владимир Булат - Лишь бы не было войны! Страница 21

коммунизму? — Я знал, почему, но промолчал.

— Дело в том, что в дословном переводе на арабский язык слово "коммунизм"

означает "несправедливое разделение награбленного", а слово "социализм" —

"справедливое разделение награбленного"…

— Так это готовый тост! — воскликнул Борис. — Так выпьем же за то!..

— Вы знаете, где у нас будут военные сборы?

— Нет. А что, ты уже узнал?

— Да. Как вы относитесь к сопкам Маньчжурии?

— Так что, на Дальний Восток поедем? Вот хорошо, я там никогда не был!

— Ну, и не много же ты потерял. Там жуткий климат и тучи комаров.

— Постой, так ведь комары только в тундре.

— Не веришь — проверишь.

Потом все стали почему-то говорить о снах, а Малиновский сказал по этому поводу:

— Я давно подметил, что конструкция, то есть режиссура сна зависит от

умственного уровня, то есть начитанности человека. У людей попроще соблюдается

это… аристотелевское правило единства места, действия и времени. А у людей

образованных гораздо сложнее композиция: присутствует действие "за кадром" и

"мысленная предыстория" событий.

Потом все стали считать общую сумму прожитых лет, и получилось 87. Тут же пришла

миниатюрная Аллочка, подружка моей (то есть Вальдемаровой) супруги,

поинтересовалась у меня, где она, и спросила, что это за поэт, у которого есть

такая строка:

Без тебя и в Москве грусть…

Я предположил, что это кто-то из декадентов (чуть не сказал "из Серебряного

века"), но оказалось, что это какой-то современный московский поэт с претензией

на диссидентство. Андрей Титомиров сказал, что "такое дерьмо" его не интересует,

и показал нам небольшой синий том "Избранного" из дневников Эрнста Юнгера.

Потом мы заторопились на семинар. Мой доклад на оном состоял из краткого

сообщения о социальной окраске событий 34-го года в Германии и их влиянии на

последующую историю Рейха.

День пролетел абсолютно незаметно, и в три часа я подошел к актовому залу на

собрание комсомольского актива. Среди пришедших я с удивлением заметил одну мою

знакомую с отделения философии науки, которая в моем деполитизированном мире

подрабатывала в мухинском училище натурщицей. Кроме нее было множество

совершенно незнакомых мне людей (при моей отличной зрительной памяти я там, у

себя, знал в лицо почти всех студентов философского факультета). Двое из

незнакомцев поздоровались со мной. Наконец появился Руслан и роздал всем

присутствующим маленькие брошюрки с тезисами к начинающемуся в эти часы XXX

съезду КПСС в Москве.

За Русланом появился секретарь Университетского комитета ВЛКСМ и начал

заседание. Он представил нам инструктора Василеостровского райкома Арона

Рувимовича Кизякберга — длинного тощего еврея, который сразу же взял широкий

аккорд:

— Как вы все, товарищи, знаете, тезисы к XXX съезду КПСС помимо всего прочего

предусматривают повышение бдительности и бескомпромиссную борьбу со

всевозможными проявлениями антисоветского космополитизма. Товарищи, наш

идеологический враг не дремлет, и неустанная борьба с космополитами — долг

каждого советского человека. Антисоветские круги Великобритании и США делают

ставку именно на космополитические круги в силу их патологической ненависти к

нашему государству, советскому строю и русскому фольксгейсту… И чем более

очевидна бесперспективность этой ненависти, тем более беспардонно и

параноидально ее проявление. Пользуясь либерализацией советским правительством

правил поступления в высшие учебные заведения, космополиты активно проникают в

их стены с целью разложения советской науки и использования академической

трибуны для своих человеконенавистнических планов….

Кивавший в такт речи инструктора Руслан воспользовался паузой в его речи для

своей реплики:

— Выявим, Арон Рувимович, и обезвредим. Постараемся.

Я едва не расхохотался на весь зал.

Жара достигла апогея, когда я вышел из историко-философского корпуса. Сидящий

Ломоносов провожал меня взглядом до самой троллейбусной остановки.

Девушки-студентки, ожидающие транспорта, все как на подбор — в легких длинных

платьях, а поверх них темно-сизые студенческие тужурки с кокетливо подвернутыми

манжетами. И так же, как в моем мире, долго, отчаянно долго не было троллейбуса.

Наконец он появился в перспективе Университетской набережной. Люди встрепенулись

и приготовились к приступу.

На Невском во всю торговали мороженным в виде факелов — "Факельцуг", а у

Казанского собора милиция разгоняла немногочисленных анархистов. На платформе

метро немец-турист спросил меня на родном языке, как доехать до "Московской". Я

показал ему на схеме метрополитена уже в вагоне. Когда поезд остановился на

станции "Площадь Мира", ко мне обратился только что вошедший баптистский

проповедник с увещеванием, соответствующим его убеждениям. Я отвечал, что у нас

есть наши славянские боги, и уповать на каких-либо импортных богов — самое

настоящее предательство. Не успел я перечислить по его просьбе славянских богов,

как мы приехали на пересадочный "Технологический институт", и я вышел из вагона

вместе с массой людей. В поезде, идущем, по объявлению машиниста, "только до

Автово", девочка лет тринадцати везла в плетеной корзинке крупного кота, который

из страха перед подземельем громко орал на весь вагон. На Автово (было уже пять

часов тридцать пять минут) я купил факельное мороженное и германский ежегодник

"Рейх" за прошлый год. Парило как перед дождем. На остановке, куда подходил

автобус-двадцатка, ругались на чем свет стоит муж и жена алкоголического вида. В

переполненном автобусе можно было не опасаться контролеров, да и действовали они

при данном социальном строе как-то более застенчиво. Крупные капли дождя

западали с темно-сизого неба, когда я уже входил в подъезд своего дома.

Вальдемар был один и готовил себе перекусить на кухне шпроты, бутерброды с сыром

и чай. Я коротко рассказал ему о произошедшем в университете и показал газету,

найденную только что в почтовом ящике — "Диссидентские посиделки", которую, по

всей видимости, космополиты подбрасывают в почтовые ящики порядочных граждан.

— Да, попадается время от времени такое дерьмо, — сказал Вальдемар.

Я из любопытства стал читать. Эпиграфом к газете служили некрасовские строки:

Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан.

На первой полосе в статье под заголовком "Заклеймим советский фашизм!"

последними словами поносился Шеварднадзе.

— А у нас он считается демократом, — заметил я.

— Да что им! По меркам диссидентов даже президент США — фашистско-маккартистский

лакей.

На второй полосе — статья "Памяти Андрея Дмитриевича Сахарова, зверски убитого

советскими спецслужбами десять лет назад". В ней меня поразила фраза: "С первых

дней установления тоталитарного большевистского режима Сахаров вел

бескомпромиссную борьбу со всеми проявлениями русского фашизма — советизма".

— Постой, но ведь Сахаров родился в 1921 году! Он никак не мог бороться с

советизмом с первых дней советской власти!

— В этом-то вся соль анекдота!

На следующей странице публиковался мартиролог диссидентов, расстрелянных в

первом квартале 1996 года, а последняя, четвертая полоса целиком была посвящена

рубрике "Враги и предатели". Из двух статей в первой был заклеймен Сергей

Курехин, некогда близкий к диссидентству лидер "Поп-механики", а ныне

принадлежащий к исследовательской группе директора Ленинградского НИИ

геополитики Дугина. А во второй содержался призыв к ленинградцам-петербуржцам не

приобретать и не читать погромно-антисемитского сатирического журнала,

издаваемого Ленинградским отделением ДОСААФ, "Смеюсь над сатириками".

Редколлегия газеты была анонимна, но стиль, лексика и ряд формулировок

напоминали нескольких известных в демократической России политиков и

журналистов.

Когда газета была отправлена в надлежащее место, Вальдемар, все это время

внимательно следивший за выражением моего лица, сказал мне:

— Я замечаю все увеличивающуюся твою тоску. Но позволь предложить тебе средство.

Вот так я всегда начинаю разговор издалека, если не от Рода, то уж от Кия.

Просто поразительно наблюдать себя со стороны.

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе надо познакомиться с девушкой, — и сразу оговорился. — Нет, ты не