Владимир Булат - Лишь бы не было войны! Страница 22

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе надо познакомиться с девушкой, — и сразу оговорился. — Нет, ты не

подумай, что я перефразирую Гессе, но…

— А что, ты уж и кандидатуру подобрал?

Уж перед самим-то собой я не стесняюсь в выражениях; и он тоже.

— Да, а что?

— Боюсь, из этого ничего не получится. Я, как я понял — лицо

квазигосударственное. А стало быть, моя личная жизнь неизбежно оказывается под

государственным контролем. Я ведь по сей день пишу аккуратные еженедельные

отчеты в известное ведомство. Да и потом, зачем портить кому-либо жизнь, я ведь

еще надеюсь выбраться отсюда…

— Куда? — с самой крепкой иронией спросил он. — Если оставить в стороне

родственные связи, что ты потерял?! Жалкую стипендию в тринадцать советских

рублей? Синтетическое питье из "развитых" стран, сбываемое в развивающиеся?

Лицезрение сатириков, на которых клейма ставить негде, и которых хлебом не

корми, дай посрать людям в душу? Из твоего повествования о ваших злоключениях я

единственного никак не пойму: ради чего все это? во имя чего? Кому вы хотите

всем этим доставить удовольствие? Создается впечатление, что у вас вся страна

живет по христианской заповеди о пощечинах. Но ведь так же не бывает?! И это

лишний раз меня убеждает, что наша страна может жить или при тоталитаризме, или

вообще жить не может.

Не успел я ответить на это, что когда герой одного фантастического рассказа на

машине времени попал в свою мечту, в ту же минуту он понял, что покинул

единственное пригодное для него место обитания, как надрывно зазвонил телефон.

Это был Владик Борин — наш общий с Вальдемаром друг. Он звонил по международной

линии из Марбурга, где уже год учился в университете по советско-германскому

студенческому обмену (Вальдемар рассказывал, что председатель германской

комиссии пришел в восторг от его расового типа: Владик был земляком Ломоносова).

Пока Вальдемар на русско-немецкой смеси переговаривался с Владиком, раздался

звонок в дверь — пришла Виола. Она уже научилась распознавать нас по выражению

лица: у Вальдемара оно было куда жизнерадостнее и самоувереннее.

Вечером по телевизору немецкий киножурнал о праздновании 1-го Мая: титры

предупреждали: "Евреям и их родственникам смотреть не рекомедуется". Горны,

сияющие небеса, улыбки людей; престарелый Курт Вальдхайм, которому члены

гитлерюгенда в белых рубашках и коричневых шортах дарят цветы; празднично

иллюминированный Большой Зал Рейха, салюты в виде распускающихся роз и маков;

немецкая рабочая семья — отец, мать и трое ребятишек — собрались вечером у

огромного телевизора; студенты-ботаники Гамбургского университета сажают тонкие

липы; в венском Пратере открываются фонтаны; сверхплановые фольксвагены сходят с

конвейера на заводе в Кракау; молодожены получают в подарок от бургомистра

экземпляр "Майн Кампф"; в далеком гарнизоне вермахта на Мадагаскаре поднимается

по флагштоку государственный флаг; космонавты на орбитальной станции "Дойч

Вельт" слушают токкаты. Потом сажусь за написание истории СССР и демократической

России. Уже приближаюсь к концу, сегодня должна быть написана глава о чеченской

войне.

АВЕНТЮРА ВОСЬМАЯ,

в которой я выражаю свое презрение к детективному жанру, а МГБ признает свою

ошибку.

Внутриполитическое положение страны характеризуется морально-политическим и

идейным единством всех классов и социальных групп, всех наций и народностей,

составляющих советское общество.

"Страны мира"

В ночь с восьмого на девятое мая мне приснился кошмарный сон. Вообще-то я с

детства научился регулировать свои сновидения, но в тот раз суровый Утгард

бесцеремонно вторгся в мой уютный и обустроенный Мидгард.

Снится мне, что я — не я, а немецкий еврей престарелой наружности. И будто живу

я в самый разгар тридцатых годов. Будто бы у моих родителей — зажиточных

торговцев — хорошая усадьба в шагаловском стиле. И будто бы я — Вениамин бен

Даниэл Шофец — выхожу в свой сад и слышу разговор двоих слуг (тоже евреев). Они

спорят, могут ли только евреи вкушать мацу, и приходят к выводу, что только

евреи. Потом ко мне приходят две мои знакомые еврейки лет пятнадцати (одна из

них должна вскоре стать моей женой) и играют со мной в теннис. Потом мы идём в

город погулять и встречаем по дороге факельное шествие национал-социалистов.

Стоящий рядом с нами русский купец, бежавший из Советской России, сокрушается

(на русском): "Господи, и здесь социализм!" Потом к нам подходит высоченный

штюрмер, очень похожий на Нильса из истории про диких гусей — занимательной

географии Швеции. Этот Нильс совершенно бесцеремонно снимает с шеи моей невесты

драгоценное ожерелье, а я ничего и ответить не могу. В отчаянье я бегу по улице

и вижу, как в еврейском ресторане несколько скрипачей на визглявых скрипках

очень противно исполняют "Полет валькирий". За такое беспардонное оскорбление

величайшего музыканта всех времен и народов штурмовики карают горе-музыкантов, а

под горячую руку достается и мне, пробегающему мимо. Я, подобно апулеевскому

ослу, тщетно пытаюсь сбросить с себя эту гибельную наружность, хочу объяснить,

что я — Вальдемар, сын немца и пасынок немца, но каркающие звуки, вырывающиеся

из этой чужой гортани, никого не обманывают.

Пробудившись от столь тяжких сновидений в холодном поту, я счел это весьма

дурным предзнаменованием и с удовлетворением потрогал правильной формы нос, а

также удостоверился в отсутствии другого, более ужасного признака.

Предчувствия меня не обманули: сразу после завтрака зазвонил телефон, и меня

срочно вызвали в райуправление МГБ. Обреченный, я собрался и пошел. Квадратное

здание райуправления на Трамвайном проспекте было выдержано в канонах

оруэлловского романа. А на тротуаре рядом кто-то написал розовым мелком: "Вова

любит Машу!!!" Я вошел в здание минилюба, предъявив розовый пропуск.

Полковник, когда я вошел в его кабинет, перебирал бумаги в столе и кивнул мне на

кресло напротив. Потом он долгую минуту изучал выражение моего лица и, наконец,

спросил:

— Вальдемар, на кого вы работаете?

— В каком смысле, на кого работаю? — не понял я.

— Какого черта вы здесь?! — полковник едва сдерживался.

— Вопрос нелеп. С тем же успехом вы могли бы спросить Робинзона, какого черта он

торчит на острове…

— Хватит валять дурака! Вы слишком дорого нам обходитесь, Вальдемар! Ваша

писанина — бред сивой кобылы! Того, что вы пишете, не может быть! Вы столь

самоуверенно лжете, что даже не стараетесь избавиться от логических противоречий

в вашей версии российской истории. Мы проверяли на ЭВМ.

— А как же экземпляр "Истории СССР для поступающих в ВУЗы"? Его ведь писал не

я…

— А как вы докажете, что эти вещи — подлинники, а не подделки ваших немецких

хозяев?..

— У меня нет хозяев…

— Опять лжете! 1 марта сего года вы приехали из Германии.

— Но вот тут уж вы необъективны. Если бы я действительно был немецким агентом,

зачем же мне было 20 февраля того же года появляться из ниоткуда в Ленинграде,

зачем мне было являться к своему двойнику, и зачем мне было быть идентичным

моему двойнику? Как вы это объясняете? Хозяевами?

Полковник помолчал, потом спросил:

— А какой черт понес вас в Германию?

— Мой двойник, чьими документами я воспользовался. Или, по-вашему, документы

тоже подделка?

— Отвлекающий маневр. Вы направили следствие по ложному пути, да еще сочинили

такое, что кровь холодеет.

— Но что же сказали ваши биологи по поводу нашего двойничества?

— Оставьте это. Это не ваш козырь. Нам известно об уровне немецкой генетики.

— Так вы меня, что, за биоробота считаете?! — мной овладели одновременно смех и

ужас. Логика полковника была неопровержима. — Но в действительности вы

ошибаетесь, глубоко ошибаетесь! Я презираю детективный и шпионский жанр! Я

ненавижу политику! Я возненавидел ее там, у себя!

— В Германии? — переспросил полковник.

— Нет, в России. Я историк, и мне чужд авантюризм. Несчастный случай вы приняли

за злой умысел. Я желаю вернуться назад или жить здесь частным образом.

Поставьте себя на мое место! Что бы вы отвечали? Как бы вы доказывали, что вы не

верблюд?

— Это все риторика. Заговаривать зубы вы умеете. Придется поговорить с вами

по-другому, — и, заметив внезапную бледность на моем лице, добавил. — Вы