Дмитрий Беразинский - Задолго до Истмата Страница 22

— Вот он! — указал разбойник на оглушенного стеком горе-кучера. Тот кулем лежал рядом с царской каретой и время от времени бормотал в забытьи что-то нечленораздельное.

— Ну-ка! — воскликнул Паша и, подойдя к лежащему, внимательно рассмотрел его.

— Чего ну-ка? — буркнул Федор Юрьевич. — Харя вроде как знакомая, а вот вспомнить никак не могу.

Внезапно Никифоров факирским жестом освободил пленника от лишних волос и бороды, убрав бутафорский прикид. Перед ними лежал молодой человек лет двадцати пяти.

— Так это же Лешка Бровкин! — воскликнул князь-кесарь. — Сын Ивана Артемьича, купца Гостиной сотни!

На вопль Ромодановского из кареты выскочил Ростислав. «Петр Первый» Алексея Толстого был не так давно его настольным романом, поэтому при упоминании фамилии Бровкиных в нем проснулся азарт исследователя.

— Если это — Алексей Бровкин, то я представляю, кто остался на этой лесной даче! — с чувством заявил он. — Федор Юрьевич, здесь меньше чем заговором не пахнет!

— Сами с усами! — проворчал толстяк. — Не маленькие. Пал Иваныч, в божеский вид привести этого сокола можешь?

Фельдшер озабоченно посмотрел на лежащего Бровкина.

— Все зависит от того, насколько сильно Ростислав Лексеич ему по башке врезал! — пробормотал он. — Можно так врезать, что мозжечок развалится! Да-с! А как по-моему, так этот детина вообще притворяется! Веки дергаются. Эй, любезный, хорош ваньку валять! Ну, я тебе сейчас!

Сержант полез в несессер и вынул оттуда склянку с экстрактом чилибухи. Это снадобье применяется как тонизирующее средство при заболеваниях нервной системы, а сейчас оно должно было послужить исключительно для встряски организма,

— Переверните-ка его на спину! — скорее скомандовал, чем попросил он. Ростислав вместе с пыхтящим Ромодановским поспешил исполнить эту просьбу-приказ. Он накапал несколько капель в ложечку и приблизился к симулянту.

— Рот бы ему разжать! — озабоченно сказал он. — А то придется таракана в ухо запускать...

Внезапно Бровкин раскрыл глаза.

— Не надо таракана! — попросил он. — Я и так все расскажу!

— Надо же! — удивился Федор Юрьевич. — Даже я поверил, что ему башку отбили!

— Голова и впрямь болит! — признался Алексей. — Поначалу я ничего не соображал, а потом отошел.

Ромодановский надулся.

— После будем шутки шутить! Ты нам, Лексей Иваныч, вот что скажи: кто там, в лесу, остался при ските? Что за князь?

— Александр Данилыч, — прошептал Бровкин, — кому же еще!

— Не убивайся ты так, — утешил его князь-кесарь, — авось тебя царица и помилует! Она с твоим отцом дюже в хороших отношениях!

— Ничего вы не понимаете! — глухо сказал Алексей и, отвернувшись, стал смотреть на темный лес.

— Ну-ну! — произнес Ромодановский и обратился к Каманину: — Пойдемте, Ростислав Лексеич, покалякаем за татей этих... Глаза бы мои на них не глядели!

Остался Алексей Бровкин один, если не считать недоросля-конвойного. Глядел на лес, на небо синее, думал свою думу. Думал о присяге своей Петру Алексеевичу, о родителе своем, сытно живущем ныне в Москве, думал о тех, кто остался в ските. Десять лет тому вручил он царю Петру свою деревянную саблю и мальчишескую честь, служа с тех пор верой и правдой. Но закатилась счастливая звезда Петра Алексеевича — почувствовали это все, потому и на задание это шли без обычного огонька в глазах. Сам Петр остался в Гааге, а Меншиков со товарищи тайно прибыли в Россию, расположившись в бывшем ските недалеко от Москвы. Цельный месяц ушел на подбор нужных людей, разведку и планирование акции. А в том, что она сорвалась, — божья воля. Теперь вот повесят его, Алексея Бровкина, так и не ставшего Иванычем, рядом с остальными на дубе... и никому не будет ведомо, где сын купеческий нашел свой конец.

Едва не заплакал от таких мыслей сын купеческий. Надо же так! Поставить все на Петра Алексеича, служить не щадя живота своего, мерзнуть, скитаясь по северным лесам в поисках старообрядцев, определяя их в рекруты, дослужиться до самого первого офицерского звания, быть представленным к капитанскому чину... все прахом! Жить бы в Голландии рядом с опальным царем да строить корабли! Какие корабли! На кой Петру Алексеевичу корабли без государства, на кой скипетр монарху без короны! Вот почему изгнанный из собственной страны царь с таким азартом ухватился за предложение Пауля Гейнса. Фредерик, король датский, спал и видел себя хозяином Северной Европы, датчане никак не могли смириться с потерей контроля над севером Скандинавии, Но необходимо было найти того, кто таскал бы им каштаны из огня. Поскольку русская царица наотрез отказалась исполнять эту роль, то было два пути: найти другого простачка и заменить ортодоксальную Софью горячим Петром, вновь свершив в России реставрацию.

Петр Алексеевич, полтора года пребывавший в состоянии хандры и скуки, за предложение Пауля Гейнса ухватился мертвой хваткой. Дух его воспарил, лик его сделался светел, хандра отступила. Он отказался от курения заморской травы и чрезмерного употребления спиртного, ночи напролет просиживая с Алексашкой в собственном домике на берегу Ваала, и придумывал планы возвращения власти. На его счастье (вернее, на его беду), в один из апрельских дней в резиденцию бывшего московского царя заглянул старец Феоктист — расстрига, бывший протопоп, глава Клинского скита. Проболтав с Петром до обеда, он вышел оттуда со злорадным блеском в вечно угрюмых глазах.

Злоумышленники быстро стали единомышленниками, моментально поняв желания друг друга: один грезил о мирской власти, а другой — о власти духовной. Под вечер они встретились вновь, но в их компанию вошел и Гейнс, щедрый душой и обладающий тугим кошельком. С тех пор и началась новая жизнь...

Вспоминая беззаботную жизнь в Гааге, Алексей молча плакал. Слезы катились за шиворот по небритым щекам и мочили рубаху. Он оплакивал все: несбывшуюся мечту, так бездарно прожитую жизнь, жалел о том, что никогда не увидит родных. Под вечер привезли Меншикова с остальными заговорщиками: совсем еще сопливым Пашкой Ягужинским и «тертым калачом» — Прокофием Возницыным. Всех четверых поставили перед царицей, которая долго смотрела на горе-похитителей, а затем печально сказала:

— Федор Юрьевич, молодых еще попробуем перевоспитать, а вот матерых можно только вешать. Потрудитесь, дядюшка!

Увидав, как при слове «молодых» просветлело лицо Александра Даниловича, отрицательно покачала головой:

— К тебе, голубь ты безродный, сие не относится. Ты уже накрал на три каторги. Тебя исправит только петля. — Она помолчала немного и добавила: — Да и это — вряд ли.

Глава 8. Гея. 1700

Здесь будет город-сад

Ранним утром 25 июня архиепископ Псковский Иосиф у врат главного монастыря Псковской епархии встречал Самодержицу Всея Руси. Утро выдалось погожее и теплое, сопровождающий архиепископа игумен Псково-Печерской лавры Серафим щурился от встающего светила и смешно задирал бороду. Низенького роста, он тем не менее пытался посматривать на окружающий мир свысока.

— Жаль, не приехали вчера! — искренне огорчался отец Серафим. — Владыка Иосиф прочел в Успенском соборе великолепную проповедь!

— О чем? — поинтересовался Ростислав.

— О любви к ближнему! — восторженно нараспев произнес игумен.

— Удивил! — пробормотал себе под нос Иннокентий. — Интересно, бывают ли другие темы?

— Бывают, боярин! — тихонько сообщил ему Иосиф, обладающий на удивление острым слухом. — О любви к Всевышнему.

Кеша чертыхнулся и принялся внимательно вслушиваться в обмен любезностями между главой местной церкви и Самодержицей Всея Руси. Софья Алексеевна заученно кивала головой, слушая о том, какая невиданная честь оказана Псковской земле — лицезреть воочию богоданную царицу и повелительницу. Растекаясь елеем по каменным плитам, оба пастыря заверили государыню в своей лояльности. Лояльность лояльностью, но внезапно живот министра культуры Симонова заявил о своих правах громким урчанием. Глянув на сконфуженного Кешу и поняв намек, игумен пригласил высоких гостей на завтрак.

Пользуясь тем, что во вторник на пищу не было никаких ограничений, в трапезной был накрыт стол, при виде которого Лукулл захлебнулся бы собственной слюной. Монастырь располагался между двух рек: Двины и Пимжи, причем левый берег Двины и, соответственно, правый Пимжи был высоким и обрывистым, так как эти реки с обеих сторон омывали возвышенность Ханья. Мы упомянули об этом обстоятельстве с единственной целью — описать, какое количество рыбных блюд красовалось на столе. Иннокентий — великий знаток и ценитель рыбы — сбился со счета, загибая пальцы при виде знакомых и незнакомых кушаний. Чего только не принесли монахам реки: форель, судак, лещ, налим, густера и окуньки, сазаны и плотва, голавль и жерех. До Симонова внезапно донесся аромат горячей ухи и специй, ноздри его затрепетали — монахи внесли в трапезную котелок с юшкой.