Михаил Королюк - Квинт Лициний 2 Страница 24

– Как дела, боец? – поприветствовал дядька, разглядывая меня с легкой иронией.

– И хороши у нас дела… – напел я, присел и представился, – Андрей.

– Да я помню, что Андрей – коротко засмеялся он, – а ты меня, наверное, не помнишь? Иннокентий.

Я мотнул головой и пожал плечами.

– Мы с тобой бычков как-то на Шаморе ловили. Ты, правда, тогда совсем мелкий тогда был, лет пять.

– Ааа… – протянул я, припоминая валы водорослей на берегу, резкий, насыщенный йодом запах и шустрых морских блох, – это не вы потом с причала свалились?

И я звонко прищелкнул пальцем под подбородком.

Они переглянулись и громко заржали.

– Вот так мы отпечатываемся в памяти подрастающего поколенья, – смахнув слезу с уголка глаз, сказал папа. – Нет, то Володя был. Здорово мы тогда, да, Кеш?

– Определенно. Ну, между первой и второй…

И они повторили. Было очевидно, сегодня правило здешних застолий «открытая бутылка в любом случае допивается» нарушено не будет.

– Ну, Андрей, – Иннокентий с видимым удовольствием зажевал лимон «а-ля Николя». – Рассказывай, как живешь-можешь. Девчата в классе не обижают?

– Да что ж вы такое на наших комсомолок наговариваете, товарищ Иннокентий, – деланно возмутился я, – как они могут забидеть такого гарного хлопца, как я?! Я на один бутерброд вас обездолю, да?

– Что, наоборот, отбоя нет? – он пододвинул мне тарелку с бутиками.

Я коротко призадумался. Мда, а ведь накрутилось на меня этих отношений с подковырками, как змей на Лаокоона.

– Ну, время такое… Молодое, – я развел руками, – мы выбираем, нас выбирают.

– И выбрал? – он неожиданно остро глянул на меня.

– Да, – сказал я твердо.

– Ммм? – протянул папа заинтересовано, – скажешь?

«Собственно, что скрывать?» – подумал я.

– Афанасьева.

– А! – без малейшей паузы с немалым энтузиазмом откликнулся папа, – рыжая мама. Такая… Видел на собраниях. Да, одобрям-с.

Я многозначительно поиграл бровями.

– Ну, в смысле, дочка ж на маму, наверное, похожа? – заюлил он, отводя от себя подозрения, и, потупившись, потянулся к бутылке.

– Хм… Ну, понятно, – ухмыльнулся Иннокентий и пододвинул свою рюмашку под разлив. – И хобби себе нашел, да? Или будущую профессию? Думаешь стать великим математиком?

– Хобби у меня – кройка и шитье. А как с математикой отношения сложатся – неизвестно. Но наука красивая.

– Кстати, – вмешался папа, – представляешь, Кеш, он себе сам за неделю джинсы сшил – от настоящих не отличить, даже пуговицы и нашлепку на карман настоящие нашел. И на меня две рубашки сшил. Во, смотри, на мне одна как раз!

Иннокентий пощупал, поцокал и вновь повернулся ко мне:

– В математике-то ничего пока не открыл?

– Какое открыл! Грызу основы.

– По пять-шесть часов в день, отец говорит?

– Силы есть – грызу. Заканчиваются – отдыхаю, – я посмотрел на него с легким недоумением, что-то происходящее допрос начинает напоминать.

– Да нет, Володя, все нормально, – невпопад сказал Кеша, повернув голову к папе, – я тебе уже сейчас могу сказать. Ну, почти… Но кто не без странностей?

Папа отчетливо выдохнул и чуть порозовел.

– Ну и слава богу, – мне показалось, что он сейчас перекрестится, но вместо этого он решительно тяпнул рюмку. – Отрицательный результат – тоже результат. И какой хороший!

Я приподнял бровь, показывая, что потерял нить беседы.

– Да напугал ты меня! – воскликнул папа, гневно двигая бородой, – этим своим математическим энтузиазмом!

Горлышко бутылки чуть постучало по рюмашке, и несколько капель пролилось мимо.

– Тьфу! – с чувством констатировал папа, – аж руки дрожат. Я ж шизу у тебя заподозрил. Бред изобретательства или величия.

– Хм… – я с трудом удержался, чтоб не засмеяться, – бред величия? Я сильно чем-то хвастал?

– Ну… – папа неопределенно поводил рукой в воздухе. – Скрытый бред.

– Скрытый бред? – переспросил я и, не сдержавшись, заржал.

– Хех, скрытый бред – это бред, – поддержал меня Иннокентий.

– Да откуда ж я помню! Я нормой занимаюсь. А психиатрию аж когда проходили… – начал папа оправдываться.

– Ладно, – я поднялся, – раз со мной все выяснили, я пойду?

– Погодь, – папа качнул головой, – себя надо знать. Садись, послушай анализ.

Я сел и посмотрел на посерьезневшего Иннокентия.

– Ну, что, – тот поскреб щеку. – Продуктивной симптоматики нет. Обычно манифестирует с нее, с бреда или навязчивых идей. Но тут все чистенько. Кроме того, что более важно, нет негативных симптомов. Понимаете, когда неспециалисты говорят о шизофрении, то в первую очередь упоминают именно бред или галлюцинации. Потому что это – ярко и необычно. Но они бывают заметны не всегда, в период рецессий этой симптоматики может и не быть. Поэтому для нас, психиатров, важнее негативная симптоматика. Ослабление интеллектуальных, волевых и эмоциональных функций при шизофрении определяется всегда.

Он говорил четко, размеренно, с акцентированными смысловыми ударениями. Сразу видно опытного лектора.

– Само название «шизофрения» означает «раскол». Обычно считают, что это раскол сознания, будто бы у человека появляется две личности. Но это глубокое заблуждение, так не бывает. Шизофрения – это раскол, расщепление души. Часто сложно сформулировать, в чем именно раскол, но он ощущается как особая странность. Возникает интеллектуальная расщепленность – утеря единства мышления, восприятие каких-то мыслей, как отдельных от себя «голосов». Волевая расщепленность – желание что-то сделать и, одновременно, нежелание это делать. Эмоциональная – одновременное присутствие несовместимых друг с другом эмоций. Причем это совсем не похоже на обычного человека, запутавшегося в своих чувствах, который, например, любит и ненавидит одновременно. У больного нет ощущения внутренней борьбы. Противоположные чувства, мысли и волевые движения, как рыбы, ходят рядом, не мешая друг другу.

Иннокентий поправил очки, задумался, потом продолжил:

– Вот, например, вчера. Больная сердится на меня, кричит, рвет листок бумаги, где я написал, как лекарство принимать, топает ногами из-за того, что ей пришлось немножко подождать, а я смотрю ей в глаза и вижу, что она ко мне тепло относится, по-своему любит меня. И как бы в доказательство она вытаскивает из своей сумки смятый букетик фиалок и протягивает мне, еще продолжая топать ногами и ругаться. И эти две вещи происходят одновременно! Она кричит на меня и дарит цветы… Чудно, правда? Вот это и есть раскол души. А еще шизофреники обычно инертны и равнодушны, отгорожены от мира… Им лень напрягаться, запоминать что-то – а зачем? Тяжело поддерживать контакты с людьми. Какая любовь, какой интерес к девочкам? Душа выцветает, выгорает, и опытный взгляд видит это в первую очередь. У Андрея с этим все в порядке – жизнерадостен, шутит, активно участвует в беседе, интересуется девочками, на хобби оригинальное еще хватает сил, – он с легкой улыбкой посмотрел на меня, но на дне его глаз мелькнула настороженность, и я передумал расслабляться.

– О как, – протянул папа, – я думал ты буйных лечишь, а тебе, оказывается, приходится быть психологом. А что ты про странность там говорил? Чрезмерное увлечение математикой, да?

Иннокентий вздохнул, снял очки и начал их тщательно протирать платком.

– Ну, как сказать, странность… – протянул он, водрузив, наконец, оптику на место. – Да, кто-то другой начал бы рассуждать о сверхценной идее. Любят у нас сейчас это модное словцо. Эта страсть к математике, которой он отдает столько часов в день – отличный повод, чтобы придраться. Но я вообще к этой концепции сверхценной идеи отношусь со скепсисом. Что это такое, на самом деле? Когда человеку становится очень важно то, что большинству таким не кажется. Если человек жертвует многим ради какой-то необычной цели, то он в глазах большинства становится странным. Но выдающиеся люди – писатели, художники, музыканты, ученые – творили страстно и самозабвенно. Акт творения, он такой… Часто требует отрешения от земного. Нет! – решительно заявил он, – как раз это для меня странностью не является. Чертой характера, проявлением личности, но не странностью.

– А что тогда? – с интересом уточнил папа.

Я сидел тихо, навострив ушки.

– Да взрослый он у тебя очень, – задумчиво сказал Иннокентий, и я почувствовал, как у меня непроизвольно подвело живот. Прокололся? – Необычно взрослый. И не только в рассуждениях. Взрослые для него не имеют автоматического авторитета. Не смущается там, где надо в этом возрасте смущаться. Про девочек говорит, не краснея… Нет даже следа наивности.

– Ну, так хорошо, – с энтузиазмом рубанул папа, – взрослеет парень.

Мы с Иннокентием переглянулись, я придавил улыбку и опустил очи к полу.

– Ладно, – поднялся со стула, – пойду я, солнцем палимый. Раз умом не скорбен, то надо работать. Пап, ты, это, смотри… Симпозиум надо ограничить одной бутылкой, а то мама будет недовольна.