Михаил Ремер - Тайны митрополита Страница 25

С другой стороны, и отступать было ну совсем некстати; особенно теперь, когда худо-бедно все начало складываться как нельзя лучше для пенсионера и планов его реализации. Вон и Некомат со смутой своей тоже ведь на руку. Не уверен был Николай Сергеевич, что правильно было самому передавать смысл предложения змея того, но при случае в разговор ввернуть, несомненно, был смысл.

И гнев Тохтамыша – опять же, на руку. Теперь, когда над крепнущим княжеством вновь навис дамоклов меч великой беды, охотней князь прислушиваться будет к советам раз уже спасшего пришельца. Да и сорванные с окрестных земель мастеровые да смерды решали вопрос о качественной рабочей силе. И наверняка каменщики были среди них толковые. Ну, по крайней мере, очень рассчитывал на то трудовик. А там, и глядишь, кирпичных дел мастера сыщутся, а, даст Бог, и стеклодувы! Если так все, то такой рывок будет вперед, что все, что до этого творилось, – так, лепет детский.

Хотя, по правде говоря, теперь уже и сам Булыцкий не уверен был в том, а как теперь развиваться события будут и к чему теперь готовиться, да что нужнее теперь: оружие да технологии военные, или все-таки селекция да земледелия технологии, невиданные доселе. А это от того зависело; пойдет ли Тохтамыш на Тебриз, или вновь на Москву войска двинет, счеты за обиду нанесенную сводить? И хотя мощь нового объединенного княжества многократно усилилась, а все равно сомнения терзали преподавателя; ладно Тохтамыш, а если Тимур походом на Русь отправится? Тамерлан ведь поражений не знал. А еще – жестокостью своей прославился на века вперед. Вот теперь он начал понимать слова старика про непролитую кровь и воздаяние.

– Как думаешь, – обратился он к мерно шагающему Миловану, – старик тот… Ну, что нас принял, он мудрец какой или как?

– Волхв[63], – ни раздумывая ни секунды, отвечал дружинник.

– С чего бы?

– Воду заговорил, нас от бед уберег, исчез… Волхв, – уверенно повторил он.

– Городишь чего? Какую воду? Что за заговоры?

– А ты думаешь, хворь моя от настоя твоего ушла? Так и сам ты говорил: не от кашля отвар тот! А твоя тогда слабина делась куда, а? Ты же тоже глоткой, вон, слаб был. А чего в итоге? А ничего! – сам ответил на свой вопрос бородач. Николай Сергеевич промолчал, однако в словах товарища была убедительность. – Да и про беду знал он. Знал, оттого и в землянке запер своей.

– А может, он и напал? – встрепенувшись, ответил Николай Сергеевич. – Может, запер, чтобы не мешались, – скорее, не для того, чтобы возразить, а для того, чтобы Милован окончательно развеял его сомнения по поводу старика, добавил трудовик.

– А чего тогда пускать было к себе? А кормить да выхаживать? Нет, Никола, не прав ты, – не замедлил с ответом его оппонент. – Не пустил бы он к себе, – подохли бы прямо на улице. Ты – не знаю, а я – точно богу душу отдал бы, – совсем тихо закончил бородач.

– Нечего тут тебе возразить, – каждое слово взвешивая, аккуратно отвечал пенсионер. – Ну разве что в грядущем все эти былины про волхвов за россказни держать будут. Так, мальцам на потеху.

– Сам ты россказни! – почему-то рассердился его товарищ. – Есть они, хоть и гонимые нынче! Митрополиту неугожие, да все одно… – с горечью махнул он рукой.

На том беседа их и прервалась и дальше, подгоняемые тревогой и страхом, топали уже в полной тишине.

То морозило, а то и теплело. Зима еще не вступила в свои права, хотя и понятно было: вот-вот переможет она стремительно теряющее силы и власть лето. Второй день подряд уже моросило. Так, что даже сам воздух, сгустившись, дымкой оторвался от остывающей земли, плотность набирал ото дня в день, сократив видимость буквально до нескольких шагов. Впрочем, угрюмо шагающему вперед Миловану было все равно. Казалось, и с закрытыми глазами доведет он до Москвы. Дохать, правда, от сырости этой начал по новой, да так, что Николай Сергеевич опасаться всерьез начал; не случилось бы чего с товарищем его. Впрочем, нахватавшись сырого воздуха, и сам начал чувствовать, как по телу, ломя суставы и дурманя голову, начал расползаться жар. Только то и радовало, что деревеньки все чаще попадаться начали. Сначала, конечно, тьфу, а не деревни: три-четыре землянки, жмущиеся к пестрящему черными заплатками выжженной земли лесу.

По мере продвижения, деревушки эти разрастались, хибары-одиночки перерождались в некое подобие бараков, в которых вновь прибывшие поселенцы хоть как-то, хоть бы и скопом, пытались на зиму глядя прижиться на новых для себя землях. Причем и невооруженным взглядом видно было, что все – кое-как. Впопыхах и бегом. Княжьей волей сорванные с родных земель, переселенцы, не успев приспособиться к новому месту, вызывали лишь жалость. Убогие строения на отвоеванных у леса клочках обожженной, кое-как перепаханной земли. Новоселы, видать, впопыхах, так, до зимы чтобы, пытались поспеть обжиться на новых для себя землях, потому кто во что горазд пытались освоиться на чужбине. Кто-то, сладив хотя бы временное, но жилье, бросался обрабатывать землю, как-то там засеивая щедро сдобренную золой землю озимыми. Кто-то наспех, из невесть где собранных каменьев, ладил домницы, кто-то – рыл колодцы, выкидывая землю прямо на стены да крыши больше на склепы похожих халабуд, а кто-то, запасшись глиной, уже лепил посуду, выставляя ее прямо у «порогов» жилищ. Во все стороны ворочая головой, Булыцкий дивился примитивности быта переселенцев. Сталкиваясь взглядами с измученными, одетыми в лохмотья стариками да бабами, Николай Сергеевич лихорадочно соображал, а что же тут можно предложить из того, что ведомо ему самому так, чтобы занять этих горемык, и вообще; что теперь делать! Знакомая с института история начала меняться, да так, что теперь уже и непонятно было; а делать-то что…

Второе, что бросилось в глаза, – практически полное отсутствие мужчин; лишь дети, подростки да старики. И без того измаянный жаром мозг тут же принялся рисовать фантастические картины одна страшнее другой. То – мор какой-то, выжигающий исключительно лиц мужского пола определенного возраста, то внеплановый поход жаждущего возмездия Тохтамыша, против которого поднялись все, способные держать в руках оружие, а то и просто – разгул лихих, к которым и поспешили присоединиться отчаявшиеся мужчины. То, кстати, о чем и говаривал Некомат.

– Стены вокруг Кремля Белокаменного от матери-земли отрывают, – словно бы прочитав мысли товарища, прогудел Милован. – Оно хоть и зовется так, а все одно – укрытия все больше деревянные. А тут тебе – и людина, и мастеровые. И нищета князю в помощь, – задумчиво добавил он. – Мужики вон за харч рук не покладая с зари до ночки во славу Божию дела, князю угодные, вершат. Так, даст Бог, к следующей зиме управятся. Нет на Руси стен каменных. Тверской князь все больше на убранство церковное тратился; ему все надел его центром земель всех виделся. Одни двери о железе во что обошлись да полы мраморные?! А толку с них, коли стены деревянные-то? – закашлялся он вновь.

– Князь всех на строительство бросил? – превозмогая головную боль, переспросил преподаватель.

– А то, – с готовностью отвечал бородач. – Дмитрий Иванович, он зело как умен. Как мужики при заботах, да хоть бы и в нищете, так и про дела лихие мыслить некогда. Скоро нижегородские подойдут, так их – на расчистку леса. Ртов вон сколько поприбавилось-то; мать-земля не прокормит; новые нужны земли-то. Хотя сами-то и дали маху, – чуть подумав, продолжил он. – Тогда не подумали, да и землянок даже не подготовили; вот их по слякоти да по сырости и ладили. Народу перемерло – пропасть! А еще сколько мается. Сейчас вон спохватились; теперь для нижегородских заранее места ладят; хоть какое, но жилье. Зиму бы протянуть, а там все легче пойдет!

Булыцкий не ответил ничего, да только в очередной раз подивился прозорливости да мудрости московского князя, разом ошибку понявшего свою, да теперь, хоть и с опозданием, но и за эти проблемы взявшегося. А взявшись, избежав целого вороха проблем.

Впрочем, было видно, что не только этим поддерживался порядок. Нет, нет, но напарывался он взглядом на несчастных, висящих на перекладинах. Конечности таковых, неестественно-безвольно, плетьми свисали вниз, лица – перекошены гримасами боли и ужаса, живот, руки и ноги – залиты кровью[64]. Тела, лишенные хоть какой-то одежды, кроме грубых тряпок, скрывавших срамные места, уже облепили птицы, жадно расклевывавшие внутренности. Случалось и так, что приговоренные были еще живы, и тогда Булыцкий, не выдерживая, затыкал уши руками и, уткнувшись взглядом в землю, тупо брел вперед; лишь бы не видеть и не слышать хрипов и стенаний обреченных.