Дмитрий Дивеевский - Ось земли Страница 25

– Смотри, Ольгушка, тебе видней. Место ответственное, важное. На нем и погореть можно, если что. Так что тебе решать. Я-то за него не держусь, сама знаешь. Устареваю уже. А ты смотри – сказал он ей вместо напутствия.

А Ольга торжествовала. Теперь она станет владычицей целого отделения, в котором можно многое себе позволить. Хлунова не боялась тревожных времен, идущих сверху. Наоборот они ее вдохновляли. В следственном изоляторе теперь распространится слух о ее повышении, а вместе со слухом и страх. Сергей был одним из немногих сотрудников управления, не знавших, как на самом деле работает Хлунова. А она уже давно применяла истязания и добивалась нужных признаний. Другое дело, что следов у этих истязаний не было. Например, она любила привязывать допрашиваемого спиной к горячей батарее отопления и, хотя температура была недостаточной для появления ожога, десять минут в таком положении вызывали невероятные страдания. Люди начинали биться в конвульсиях и соглашались подписать что угодно. Были и другие способы, которые, впрочем, она применяла осмотрительно, так как можно было попасться. Теперь ее власть усиливалась и увеличивалась возможность дать волю своим тайным страстям.

А Сергей после перевода впервые за много лет взял полагающийся ему отпуск в полном объеме и поехал к родителям в Кстово. Как он не убеждал себя, что ничего особенного в его жизни не произошло, в глубине души саднило. Боль была тупой и ноющей, и нигде он не мог найти другого успокоения, как положив голову на руки матушки и слушая ее неспешные слова. Мать его, Полина Семеновна, ничем особенным от других женщин не отличалась, за исключением может быть, способности безответно дарить доброту окружающим, не ожидая благодарности. Да еще Сергей удивлялся тому, с какой болью они воспринимает беды далеких от нее людей. Было в душе ее растворено что-то подобное всеобъемлющей доброте, растворенной Господом в пространстве. Она очень любила своего единственного сына и радость от его появлений дома была светлой и бесконечной. Мать еще рано утром, когда он только едва проснувшись лежал в постели, присаживалась на краешке к кровати и начинала свои разговоры, которые лились журчащим ручейком и грели ему душу. Сергей только с годами стал понимать, как они ему необходимы, какая это великая ценность – материнская любовь. Вот и сейчас он не видел ни одного человека на свете, которому мог выплакать свою боль, кроме матери.

В их доме привычно пахло сухими травами и домашним хлебом. Старые сосновые бревна стен, ставшие красно-коричневыми от времени, источали приятный запах смолы. Сон в родительском доме был всегда легок и глубок. Доморацкий просыпался при первых лучах солнца и осознавал, что он находится далеко от мучивших его проблем, что все происходящее в управлении и в его семье, не связано напрямую с этим бревенчатым домом, с этим поселком, раскинувшемся на привольном волжском берегу. Как все это далеко от самой Волги, неспешным своим движением по-матерински успокаивающей завихрившееся в стране время. Он выходил на берег, ложился на подстилку и закрыв глаза слушал реку. Великая вода была частью великого пространства, которое шептало о вечности сущего и о бренности маленьких человеческих страстей. Сергей набирался мудрости и покоя под этот плеск волн. Он видел свою жизнь со стороны, как крохотную часть бесконечного бытия. Эта крохотная часть лишь на короткое время явилась под солнце и она уйдет снова во тьму и не надо оплакивать ее уход потому, что все великое движется без слез и страстей. Наполненный таким покоем он приходил к матери и они по долгу говорили о жизни. Сергей рассказал ей все, но при этом его уже не охватывало волнение. Он и рассказывал-то отстраненно, как будто это спокойным плеском шелестела неспешная волжская волна. Он говорил, что чувствует своим сердцем неправильное положение среди чекистов. Злые люди выбились вперед, а среди них его жена. Сергей уже не закрывал глаза на то, что Ольга злой человек. Пора ослепляющей влюбленности кончилась. Жесткий и закрытый от всех характер Ольги стал для него очевиден. Он осознал и то удовольствие, которое она получала от грубых разговоров, унижающих подчиненных и близких людей, ее готовность оскорбить и сделать больно.

– Она злая, мама, что мне делать? Ведь я дочку воспитываю, малышку совсем. И за семью обидно. А она как железная игла – колет любого, кто с ней хоть малость не по ее обращается.

– А на работе ее любят?

– Кто как. Рядовые сотрудники не любят, а начальству она нравится. А как же – передовица. Больше всех врагов народа ловит.

– Неужели столько у вас врагов народа?

– Есть, конечно, только думаю и безвинных стали арестовывать. Чем дальше, тем больше.

– А ты?

– Я ни за что. Меня за это в завхозы перевели. Может и дальше понизят.

– Уходил бы ты с этой работы, сынок. Хорошего, наверное, там не будет.

– Наверное, только куда я сбегу? Наша служба ведь всех под увеличительным стеклом держит. Где не работай – все равно будешь у нее на виду. Если что – к ногтю прижмут. Я уж лучше останусь, только не знаю, что получится. Да и с Ольгой дела совсем плохи. Не супруги мы уже.

– Да, характер у твоей женушки конечно тяжелый. Но и работа у нее тяжелая. Может быть ей больше помогать надо? Словом, лаской, помощью по дому?

– Мама, ты же знаешь, я не зверь. Всегда к людям по-доброму отношусь. А к ней особенно, только это без толку. Будто сидит в ней какой-то злой человек, который ею управляет. Я уж и забыл, как жена нежной бывает или ласковой.

– Не знаю, чем помочь тебе Сереженька. Может уйдешь лучше? Подашься в речники опять, плавать будешь.

– Какой из меня речник? Я ведь раньше простым матросом был, а теперь командир…Что делать, ума не приложу.

– И все же советую тебе с Ольгой расходится. Она тебя до нехорошего доведет.

– Не могу пока, да и Вольку очень люблю. Вроде, не родная, а так горячо ее люблю. Единственная кровиночка у меня.

– Ты молодой еще Сережа, новую семью заведешь.

– Нет, мама, не могу.

– Ну, поживи еще немножко у нас. Там, глядишь, по другому надумаешь.

Мать на минутку отлучилась, потом пришла с небольшой иконой Сергия Радонежского в руках.

– Вот, защитник твой небесный, святой Сергий. Я эту иконку давно купила, когда ты маленький был. Мы тогда в лавру с отцом ездили, на поклонение. Держу ее у себя в спаленке, молюсь ему о твоем здравии. А теперь, думаю, пришла пора тебе ее с собой взять. Тяжелое у тебя время начинается. Спрячь ее где нибудь подальше от Ольгиных глаз, да нет-нет и вспомни о своем небесном хранителе.

Сергей взял иконку и с ней вернулся в Нижний, умиротворенный, внутренне собранный. На душе его будто грело тихое тепло. Он знал, что матушка молится за него денно и нощно.

Доморацкий сосредоточился на своей новой работе, которая до поры до времени никаких горестей у него не вызывала и старался поменьше общаться с женой, потому что любое общение с ней вызывало внутреннюю дрожь и плохое самочувствие. Они окончательно стали жить, не замечая друг друга и единственным предметом их общей заботы оставалась Воля, которая была еще слишком мала, чтобы понять, что за внешним спокойствием этой семьи кроется большая черная пропасть между родителями.

Зенон не оставлял вниманием семью Ольги и ему было небезразлично, что происходит с Волей. Путь Сергея и Ольги уже можно было предугадать и он боялся о нем думать. Как и всякий живой человек, профессор не мог заставить себя воспринимать события, которые проходили перед его глазами, как дела далекого прошлого. Ему было страшно за эту семью и в первую очередь, страшно за девочку. Что с ней случится, кем она вырастет у такой матери? – думал он, возвращаясь из своих невидимых рейдов в Нижний Новгород.

Севка Булай

Юдичев пруд таил в себе огромные тайны. Он сверкал своей темной водой неподалеку от поселка на опушке леса. Когда-то давным-давно здесь был большой овраг, но потом какой-то крестьянин по фамилии Юдичев перегородил его плотиной и получился пруд. Наверное, крестьянин был богатырь, потому что плотина высотой метров пять и длиной метров тридцать. Пруд со всех сторон окружили деревья и кустарники, а вдоль берега плавают кувшинки. На кувшинках греют пузо зеленые лягухи, которые, сволочи, мешают ловить карасей. Севка с Толяном ходят на пруд с самодельными удочками и удят этих карасей. Караси всегда маленькие – с ладошку величиной. Но мать жарила их пацанам на черной чугунной сковородке, и они ели их за обе щеки даже с костями. Однако, это еще не тайны. Главные тайны, о которых узнали мальчишки, были следующие. Десять лет назад красные войска боролись здесь с бандитами Пупка Викентия Спиридоновича, уважаемого в здешних местах человека. Они этого Пупка окружили и велели сдаться. Однако бандит был хитрый. Он сдался, а пулемет "Максим" утопил в пруду, чтобы вернуться за ним после тюрьмы. Только из тюрьмы он так и не вернулся, и пулемет лежит на дне пруда. Мальчишки слышали эту историю от одного взрослого моряка, который приезжал на побывку к тетке Нехлюдовой. Моряк уехал, а мальчишки решили найти пулемет и пострелять из него. Сначала они ныряли на дно. Но пруд был большой, сажен пятьдесят в длину. Поди его обныряй. Да еще глубокий и вода в нем темная. Они ничего не наныряли и решили спустить пруд. Раскопать плотину и все. Вода уйдет, а пулемет покажется. Тогда они стали ковырять плотину и поняли, что ее тоже не раскопаешь. Большая очень и заросла вся деревьями.