Зимний Мальчик (СИ) - Щепетнёв Василий Страница 26

Гусь проводы старого года не пережил, съели тёпленьким, остались от гусика лишь косточки, и то немного. Пантера и Лиса принимали поздравления, делились кулинарными тайнами, а обо мне забыли. А я ведь яблоки резал!

Я, как и все, пил только боржом, но на душе было легко и весело, как после чарки рома. Или ром чарками не пьют? Тогда полустакан!

Терпение вознаграждается, и вот уже Леонид Ильич с экрана произнес короткую, но прочувствованную речь. Сделано много, предстоит сделать ещё больше, с праздником, дорогие товарищи, за победу мира и коммунизма во всём мире!

— Ура! — закричали мы. Не очень громко, всё же полночь, но кто в такую полночь спит?

Пока били куранты, джентльмены откупоривали шампанское. То есть «Донское игристое», которое, по мнению Сени, было даже лучше шампанского. Уж наверное, иначе с чего бы это дедушка запасал его ящиками.

В двенадцать ударов уложились все. Аккуратно, по врачебному, откупорили. Без гусарского лихачества, без пробок в потолок и пены на платье.

Разлили, каждый — двум дамам, а уж потом себе. Из вежливости, хотя, по этикету, положено начинать с себя, дабы показать, что вино не отравлено.

И я налил себе, хотя до этого намеревался обходить одной лишь минералкой. Дедушка наставлял, что ординарное вино пить нельзя никогда, а марочное — если другого нет.

Значит ли это, что «Донское» выше марочного?

— Первый тост — за прекрасных дам! Мужчины пьют стоя! — опередил всех простой человек Женя.

Выпили стоя. И я тоже. Ничего страшного, встречать мы собирались до рассвета, а рассвет первого января поздний. Весь хмель выветрится. Распадется. Элиминируется.

Вино мне понравилось. Красное, шипучее. Почти как боржом. Захотелось ещё. Но воля пресекла. Счастье в мере, сказала. Спорить не стал.

Пошел разговор о жизни уже общий. Кто во что горазд. Вот будем врачами, это так здорово! Че Гевара был врачом. И Сальвадор Альенде ведёт Чили к социализму.

— Папа Док тоже обещал социализм, — сказал Суслик.

— Кто это — папа док? — спросил Женя.

— Чёрный маг и диктатор Гаити. Тонтон-макуты, вуду, всякие зомби… Он Кеннеди заколдовал на смерть, между прочим.

— Смотрите, смотрите, — сказала Ольга, спасая нас от политики.

А что смотреть, «Голубой Огонек»? Именно! На экране ведущая подсела к столику, а за столиком маменька и Марцинкевич! Немного поговорили о нелёгкой, но интересной жизни солистки Большого Театра, о культуре вообще, а потом объявили, что Мария Соколова-Бельская исполнит куплеты Эсмеральды из готовящейся к постановке на сцене Большого Театра оперы «Малая Земля», музыка Михаила Чижика, слова Ольги Стельбовой.

И маменька спела.

Я и сам пел свою оперу в одно лицо, но тут-то ясно, кто прима, а кто погулять вышел.

Куплеты, скорее, опереточные, а не оперные. Легкие, весёлые, задорные. Эсмеральда — кафешантанная певичка-румынка, а на самом деле советская разведчица-молдаванка. В кафешантанах, понятно, и песни кафешантанные, раскованные и рискованные. Как раз для новогодней программы.

Маменька допела, зрители поаплодировали (я в курсе, как снимают «Огоньки»), и ведущая завела задушевный разговор со сталеваром Синицыным.

— Вот это да! — сказала Корова, то бишь Гурьева. Умница. Кошечек много, а Корова одна. И выглядит симпатично. — Сама Соколова-Бельская поёт вашу песню.

— Поёт, — согласился я. — Это маменька умеет.

— Кто, Соколова-Бельская — твоя мама? Нет, мне говорили, но я не знала, верить, или нет.

— Маменька, маменька, — подтвердил я.

— Ему верить можно, — для верности добавила Пантера.

— А почему ты её зовешь маменькой?

— Так уж повелось. Дедушка мой родился в прошлом веке, семнадцатый встретил почти сорокалетним. Отец дедушки, то есть мой прадедушка, начинал учителем гимназии, дорос до директора, потому воспитывался дедушка в классической интеллигентной семье. Бабушка из семьи киевских врачей, где тоже порядки не пролетарские. Вот и воспитали папеньку. С маменькиной семьей тоже не просто.

— Ну, а ты-то с какого бока? Ты ж сейчас, а не до революции.

— Артисты любят играть — на сцене, на бегах, в карты, порой и с детьми. Мои играли в интеллигенцию девятнадцатого века, отсюда и папенька с маменькой. В школе меня крепко дразнили за такое обращения, я даже дрался до первой, второй и прочей крови, но потом все привыкли. Ну, а уж я-то как привык…

— Маменька — это стильно, — согласилась Гурьева. — Второй тост за родителей! За наших родителей!

Выпили и за родителей, только я теперь пил воду. А то ведь опьянел, размяк, разоткровенничался. Разболтался. И с одного бокала всего. Оно, конечно, не страшно, а всё ж нехорошо. Игристое — вино опасное.

— Почему пьёшь воду? — спросила Персидская Кошечка.

— Крыс боюсь, — честно ответил я.

— Да мы этих крыс цап — и нету!

— Очень надеюсь.

Но продолжал пить боржом.

— А теперь танцы! Кошечки хотят танцы!

Вино, похоже, действует не только на меня.

Сеня пошел к магнитофону, и тут стало темно и тихо: вырубился свет.

В целом квартале, не меньше: уличные фонари тоже погасли.

Кто-то из кошечек взвизгнул. Или не из кошечек: не видно ведь.

— Спокойствие, спокойствие, сейчас всё наладится, — сказал Юрьев, куда-то вышел и вернулся уже с горящей свечой. Потом зажег еще две. Ну да, иногда такое бывает. Раз три подсвечника под рукой.

— Проздравить электрика забыли, он и мстит! — сказал простой Конопатьев. — Как у Райкина.

— И очень может быть, — ответил Сеня.

— Наверное, нужно позвонить в электросеть? — предложила Корова.

— Весь дом звонит. Тут у нас есть генералы, депутаты и другие официальные лица, знают, кому звонить.

— Ну, а раз так, не перейти ли нам к водочке? — предложил простой Конопатьев. — Наступила темнота, не ходи за ворота, кто на улицу попал — заблудился и пропал. А мы выпьем водочки, поплывем на лодочке, там где вечное светло, апельсины и тепло!

Дамы, впрочем, остались верными «Донскому». А я и вовсе боржому.

— Сто лет назад сидели вот так же при свете лучины в какой-нибудь деревенской избе, сидели, песни пели, на балалайке играли, и ничего, обходились без электричества, — мечтательно протянула Гурьева.

— Положим, сто лет назад и в городе собирались студенты, только не при лучине, а при свечах, и тоже обходились без электричества. Песни пели под гитару, а в домах побогаче фортепьяно стояло, — Суслик, как всегда, зрил в корень. — Попоют, попоют про народную долю, а потом идут лягушек резать. Кто играет на пианино, признавайся, Семен?

Пианино, «Petrof», скромно стояло в углу. Я его заметил сразу, как только вошёл, да и трудно не заметить. Заметил, и смутное предчувствие охватило меня.

— Батя. Иногда.

— А сам чего ж?

— Слуха нет, музыкального. Меня три года мучили в музыкалке, пока не поняли — бесполезно.

— А дамы? Как наши дамы? Играют?

— Я могу, — сказала Персидская Кошечка. — Одним пальцем. Чижика-Пыжика.

— Зачем одним пальцем, когда у нас есть настоящий Чижик! — донесла на меня Надя. — Чижик, девушки скучают, девушки хотят танцевать!

Предчувствие меня не обмануло.

— Только не оперу, — сделал заявку простой Конопатьев. — Шизгару можешь?

— Чижик всё может! — уверенно сказала Надя.

— И даже более того, — подтвердила Ольга.

Пришлось отложить салатик, встать и перейти к «Петрову».

Открыл крышку. Пробежался по клавишам. Состояние приличное, значит, кто-то не забывает о настройщике. А раз не забывает, то и сам играет, и играет хорошо. Да чего гадать, сам Сеня и играет. Достаточно на руки посмотреть. Но то ли стесняется, то ли умный: хочет пить, есть и танцевать, а играют пусть другие. Ладно, я не стесняюсь. И танцевать не очень-то и хочу. То есть танцевать я бы не прочь, танго, вальс или пасадобль, но ни тряска, ни топаталка, два общенародных танца, меня не увлекают. Да и тесно здесь.

Я начал одним пальцем: чижик-пыжик, где ты был? Поиграл минуту, и, видя вытянутые лица, решил более не дразнить, и устроил танцевальный марафон. Играл румбу и ча-ча-ча, камаринскую и яблочко, твист и танго, вальс и блюз, и, конечно, между ними вставлял свою версию «Венеры», то есть «шисгары» в русской транскрипции. Можно медленно потоптаться, можно быстро потрястись, а можно просто выпить рюмку водки. Но и в камаринской, и в танго, и в фокстроте, и уж, конечно, в Шисгаре даже не самое искушенное ухо могло услышать пение чижика.