ВШ 3 (СИ) - Марченко Геннадий Борисович Страница 27

— Хм, ну, вообще-то, я сейчас учусь на втором курсе железнодорожного училища, и ни о каких гастролях не думаю. Да и мои товарищи по коллективу тоже, они все студенты культпросветучилища. Давайте, кстати, я назову их имена, думаю, они заслуживают этого.

После того, как я перечислил Вальку, Юрца и Лену, заодно расхвалив их музыкальные и человеческие способности, право задать вопрос было предоставлено женщине предпенсионного возраста с «химией» на голове. Она представилась членом московского отделения Союза писателей СССР Ядвигой Арвидовной Мартусевич.

— Максим, я с интересом прочитала ваш роман на страницах «Юности», и в целом он мне понравился. Но я не могу отделаться от ощущения, что произведение написано рукой взрослого человека. Простите за нескромный вопрос, а это действительно вы сами написали?

Кто-то неодобрительно зашушукал в сторону Мартусевич, кто-то, напротив, поддержал её, даже послышался выкрик: «Да-да, объясните нам, как-то подозрительно всё это». Видно, многие в зале были уверены, что автор на самом деле кто-то другой, взрослый человек, по какой-то неизвестной никому причине — может быть, решив зачем-то просто всех разыграть — подставивший вместо себя этого мальчонку. Собственно, мальчонкой я уже не выглядел, вполне себе такой крепкий мужичок, разве что с немного всё ещё детскими чертами лица.

— Понимаю ваш скепсис, — сказал я, — окажись я на вашем месте, тоже, наверное, задался бы подобным вопросом. Но, смею вас заверить, от первой и до последней строчки книга написана вашим покорной слугой. В качестве свидетелей могу привести имена тех, кто помогал мне в работе над книгой, делился воспоминаниями, консультировал. Да вы сами могли прочитать их в публикации первой части в мартовском номере журнала.

— А что же вас подвигло взяться за столь серьёзную тему?

— Что подвигло… Во-первых, эту книгу я посвятил тем, кто сложил свою голову за Родину, что, кстати, указано также в предисловии, если вы внимательно читали. В том числе она посвящена и моему деду по отцу, который погиб под Кенигсбергом в апреле 45-го. Но мне хотелось написать о войне без прикрас, не осветляя и не сгущая красок, так, как её видели те, кому пришлось воевать на передовой и выживать в концентрационном лагере. В первую очередь именно их воспоминая легли в основу книги, которую можно считать в чём-то даже документальной. Но, конечно же, это художественное произведение.

— А во-вторых?

— Во-вторых, глядя на некоторых представителей современной молодёжи, и прежде всего так называемой «золотой молодёжи», я задумался… А попади кто-нибудь из них в осень 41-го, как бы они себя повели? Смог бы кто-то из них вытащить из себя мужское начало, понять, что он прежде всего гражданин великой страны, которая его вскормила, дала ему всё, и встать на её защиту? И я уверен, что таких ребят немало, просто пока они не попадали в такие обстоятельства, где им пришлось бы проявить свои лучшие качества.

Жуть как неудобно, никогда ещё я так пафосно не выражался, но нутром чуял, что ситуация того требовала. Да и в зале одобрительно загудели, даже послышались отдельные хлопки.

— А с кого вы писали главного героя вашего повествования? — не унималась член Союза. — Или это образ из головы?

— Пожалуй, что да, некий собирательный образ, хотя многие из читателей с лёгкостью узнали себя в Викторе Фомине. И я буду только рад, если после прочтения моей опубликованной в журнале книги они сумели взглянуть на себя под немного другим углом, поняли, что в жизни есть другие приоритеты, кроме погони за импортными шмотками и бесцельного прожигания жизни в барах с симпатичными девушками. И ладно бы на свои гуляли, честно заработанные! Так ведь ничего ещё в жизни не успели сделать, ведут паразитический образ жизни за счёт своих родителей, которые, родив одного дитятку, холят и лелеют его до тех пор, пока не пристроят на какую-нибудь приличную, по их мнению, должность. Только чтобы их чадо, так ничему толком в институте или университете не научившееся, всю жизнь не знало проблем.

На этот раз аплодировал весь зал, даже мистер Стоун соизволил на время отложить в сторону микрофон и сделать несколько вежливых хлопков. Сидевший рядом Полевой не аплодировал, но посмотрел на меня с одобрительной улыбкой, уверен, окажись мы наедине, он бы хлопнул меня по плечу и сказал бы, как я молодец.

Следующим слово взял представитель газеты «Советский спорт». Его интересовали мои впечатления от поездки в Грецию.

— Прекрасные впечатления! Страна очень красивая и интересная, турнир был организован на достойном уровне. Случались, конечно, разного рода события, которые не очень приятно вспоминать…

— Например?

— Например, первую ночь мы провели в отеле, больше похожем на тюрьму. Мало того, что в тесных, смахивающих на камеры номерах, повсюду бегали тараканы, так ещё в моём номере наглухо было заколочено окно. Учитывая отсутствие вентиляции, мы с моим другом по сборной и соседом по номеру Васей Шишовым в такую духоту просто не могли уснуть. Даже открытая в коридор дверь не помогла. Пришлось нам на ночь с Василием выставить окно, а утром мы его вернули на место.

— Собственный корреспондент ежедневной газеты «USA Today» Генри Стоун! Мистер Варченко, а что вы скажете о вашем отравлении перед полуфинальным боем с греческим боксёром?

О, а вот и засланный казачок наконец-то оживился. Вишь ты, бодро как по-русски чешет! Акцент, конечно, присутствует, но говорит правильно и весьма резво. И вопрос какой провокационный с ходу подобрал. Хотя, наверное, готовил его заранее.

— Да, я тоже слышал об этом инциденте, — добавил товарищ из «Советского спорта», — но подробностей узнать не удалось. И спрашивать о нём я не планировал, однако раз уж мой коллега из американского издания интересуется, может быть, приоткроете завесу тайны?

И этот туда же… Все вы, журналисты, одним миром мазаны.

— Что ж, не буду скрывать, такое происшествие имело место быть, — твёрдо глядя в глаза американцу, подтвердил я. — На разминке перед боем кто-то подменил мою бутылку с минеральной водой. Я увидел в отражении зеркала, перед которым проводил бой с тенью, чью-то фигуру в спортивном костюме, но не придал этому значения, мало ли кто сзади меня ходит. А затем, сделав из бутылки несколько глотков, понял, что у неё какой-то странный горьковатый привкус. Но тоже не придал тогда этому особого значения. И только когда по ходу второго раунда полуфинального боя меня скрутило, до меня начало доходить, что странный привкус воды и неожиданно начавшиеся проблемы с кишечником как-то связаны. В общем, хорошо, что поединок завершился моей досрочной победой, иначе весь третий раунд я провёл бы в туалете, и мне засчитали бы поражение. Наверное, такая провокация была кому-то выгодна, но я не хотел бы делать сейчас огульных выводов. Тем более что ситуацию спустили на тормозах, не желая международного скандала.

По залу прокатился возмущённый гул, а Стоун задал напрашивающийся вопрос:

— Но вы наверняка уверены, что ваше отравление было организовано греческой стороной?

— Повторяю, я не хочу кого-то обвинять огульно, не имея на руках железных доказательств. Давайте перейдём к следующему вопросу.

— Но в финале имел место быть ещё один инцидент, — не унимался янки. — Что вы не поделили с польским боксёром?

Ответ на этот возможный вопрос мы с Козыревым обсуждали и так, и этак, но в итоге решили, что лучше не юлить и сказать правду, которая, к слову, на моей стороне.

— Мой соперник, видно, был так огорчён поражением, что не смог сдержать эмоций, и оскорбил меня вслух.

— Что же именно он вам сказал?

— Назвал меня русской свиньёй. Согласитесь, любому было бы неприятно слышать подобное, будь ты русским, французом или американцем. В смысле, если француза назовут французской свиньёй, а американца — американской. Хорошо ещё, что я не претворил в жизнь желание дать ему в морду, ограничился тем, что схватил его за грудки.

И снова возмущённый гул прокатился по залу. Да, здесь присутствующие узнали для себя немало интересного, а благодаря газетчикам, похоже, это узнают ещё больше людей. В том числе и американцев, если Стоун, конечно, не вырежет из отчёта с пресс-конференции этот кусок.