Василий Звягинцев - Разведка боем Страница 29

— Вы понимаете, адмирал, как вас подставили? Вы теряете все — честное имя, чин, а может, и кое-что посущественнее. Я не остановлюсь ни перед чем, я вас просто раздавлю… Вы меня еще не знаете, но вы меня узнаете, слово чести. Мне плевать на позицию вашего правительства по отношению к русским, но я никому не прощаю неуважения к себе лично и к американскому флагу…

Он решил прикинуться не слишком умным, но агрессивным янки, представителем тех финансово-политических кругов, которые решительно порвали с былым изоляционизмом и, пользуясь блистательной и почти бескровной для САСШ победой в мировой войне, ринулись в Европу за своей долей пирога. В полном соответствии с ленинской теорией нарастания противоречий между капиталистическими странами в эпоху империализма.

— Если же вы сообразите, в чем ваш личный интерес, я соглашусь на вывод комиссии о том, что имел место случайный выстрел. Самовозгорание вышибного заряда или глупость плохо обученного матроса…

— Но нанесенный вашим ответным огнем ущерб…

— Как говорят у нас в Штатах — это ваши проблемы. Мои люди действовали в условиях отражения неспровоцированной агрессии. Разбираться в ее причинах и уж тем более соразмерять силу ответного удара им было некогда. Я, кстати, нисколько бы не жалел, утопив ваш паршивый миноносец со всем экипажем. Взрыв нашего крейсера «Мэн» в Гаване стоил испанцам всего флота и всех колоний. Вам нужно напомнить сюжет той войны? — Андрей сделал до невероятности самодовольное и наглое лицо. — И признайтесь, адмирал, для вас было неожиданностью узнать, что мой пароход неплохо вооружен…

— Да уж, — буркнул адмирал, сообразив, что как-то договориться с американцем можно.

— Одним словом — вы сообщаете мне, от кого вы получили инструкцию уничтожить мое судно. И, наверное, вместе со мной? Глубокая ночь, торпеда в упор. Обычный пароход мог бы затонуть довольно быстро, как, например, «Лузитания». И какова цель вашей акции?.. Только упаси вас бог начинать врать.

— В каком тоне вы позволяете себе говорить?!

— Бросьте изображать оскорбленную невинность! Вы для меня сейчас не адмирал союзной державы, а обыкновенный бандит, подкарауливший прохожего в темном переулке и воткнувший ему нож в спину. Вот когда вы мне все расскажете и я пойму политический смысл ваших действий, тогда, возможно, мы вновь станем разговаривать, как уважающие друг друга противники. А то и союзники, если сумеем договориться. Не хочу верить, что эта подлая выходка понадобилась лично вам для достижения собственных целей. Итак, адмирал, начинайте ваше повествование. Полную конфиденциальность гарантирую, а возможно — и солидное пожертвование. Для помощи пострадавшим морякам…

…Вернувшись на «Валгаллу», Сильвия сказала Новикову, когда они обменялись полученной информацией:

— Теперь вы видите, дорогой друг, насколько опрометчивым было ваше, пусть и благородное с точки зрения русского патриота, решение — ввязаться в эту войну. И пока мы зацепили только вершину айсберга. Эти украшенные позументами пешки знают слишком мало.

— Вы можете что-нибудь предложить?

— Знай я, что вы меня послушаетесь, я предложила бы немедленно поднять якорь и взять курс… Не знаю, на островах Южных морей тяжеловатый для европейцев климат. Я предпочла бы Новую Зеландию, там можно прекрасно устроиться в безлюдных бухтах Северного острова… — Голос ее прозвучал мечтательно. Что-то, наверное, с этими островами у нее было связано. Не замешан ли здесь пресловутый сэр Говард Грин, в качестве личного представителя которого Шульгин попытался войти к ней в доверие, начиная свою лондонскую акцию?

— Не далековато? — поинтересовался Новиков.

— Там, возможно, нас не так скоро найдут… Впрочем, я же вас знаю, от своей идефикс вы не откажетесь.

— Угадали. Да и ведь не я один решаю. Надо с друзьями посоветоваться. Но если не откажемся — что бы ты предложила? — снова изменил он стиль обращения.

— Наверное, следовало бы съездить. Вам — в Москву, мне — в Париж и Лондон. А самое главное — крайне необходимо вновь повидаться с вашим «другом».

— Он сказал, что мы прощаемся навсегда…

Сильвия пренебрежительно усмехнулась.

— Таким, как он, верить следует только в самом крайнем случае. Можете на меня положиться. Мы познакомились на Берлинском конгрессе в известном вам году. (Как истинная женщина, Сильвия не стала акцентировать внимание на том, что означенный конгресс состоялся в 1878 г.) И имели массу возможностей убедиться в деловых качествах друг друга.

— Антон, кстати, тоже характеризовал тебя как даму чрезвычайно коварную и беспринципную.

— Ну еще бы! — Выражение лица аггрианки показало, что она считает слова Антона заслуженным комплиментом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧУЖОЕ НЕБО

* * *

Глава 12

Все мы, святые и воры,

Из алтаря и острога,

Все мы смешные актеры

В театре Господа Бога.

Множатся пытки и казни…

И возрастает тревога:

Что, коль не кончится праздник

В театре Господа Бога?!

     (Н. Гумилев).

Огромный пароход, предназначенный для перевозки с рекордной скоростью через Атлантический океан трех тысяч пассажиров ради завоевания голубой ленты Атлантики, был пугающе пуст.

Ибо что еще можно сказать о сооружении большем, чем занимающий в длину целый городской квартал пятнадцатиэтажный дом, во всех бесчисленных квартирах которого проживает постоянно не более чем девять человек. А сейчас вообще шесть.

Вдоль третьего сверху этажа, называемого моряками верхней палубой, тянулся длинный, слабо освещенный коридор. Этот коридор упирался в огромный зал, который мог использоваться и для банкетов, и для танцев, а сейчас был темен и безлюден. Только в дальнем его углу, на эстрадном возвышении стоял с поднятыми крышками старомодно-черный концертный рояль «Стенвей». В бронзовых канделябрах над его клавиатурой горели восковые свечи, и печальный человек сам для себя или для заполненного гулкой темнотой зала играл 14-ю сонату. По стенам бегали ломаные тени. В борта корабля громко били волны, заставляя резонировать гигантскую стальную коробку.

Над палубой частыми, почти не стихающими раскатами громыхал гром. Завершалось лето, и с юга, от турецких берегов, уже третий день чередой накатывались грозы.

Тихая задумчивость первой части сонаты переходила в беззаботное аллегретто второй. Светлые, вроде бы радостные ноты звучали в зале, а за иллюминаторами хлестал дождь и сгущался грозовой мрак. И вдруг внезапный трагический аккорд разорвал иллюзию покоя и счастья. Колеблющиеся язычки пламени над розовато-прозрачными столбиками свечей освещали резкие черты лица пианиста и закушенную губу. Отчего бы вдруг повлажнели щеки музыканта под полуопущенными веками? Неужели от той трагической муки, которой гремел рояль? Тяжкими волнами продолжал катиться над головой гром. На предназначенной для нот подставке пустел стакан со слабо разбавленным виски, в чашечке канделябра дымилась сигарета. Из-под гудящих струн рвалась задыхающаяся мольба о счастье или хотя бы покое и вдруг сменялась очередным взрывом отчаяния, словно бы даже криком ужаса перед будущим…

И нет никого, кто слышал бы надрывную, превосходящую обычные способности музыканта игру.

Для кого она? И зачем трепещут в сквозняке огоньки свечей?

Левашов уронил руки на клавиатуру и замер, опустошенный, не понимающий, как ему жить дальше. Сохранять верность усвоенным с первых лет сознательной жизни, ставшим сердцевиной его личности принципам и потерять друзей, остаться совершенно одному в чужом и чуждом ему мире? Предпочесть принципам дружбу, и тогда… Стать палачом своего народа, искренне принявшего революцию и защищающего ее от… Здесь его мысль запнулась. Назвать тех людей, с которыми он познакомился в последние дни, белогвардейских офицеров и генералов, просто гражданских, бежавших в Крым от… от народной революции? Назвать их белой сволочью, наймитами мирового империализма, врагами трудового народа Левашов теперь тоже не мог. Как сказала ему Лариса в ночь их первого знакомства: «Тупик, милый? Оба мы в тупике. Оба не знаем, что говорить и делать дальше…»

Олег жадно прикурил от догорающей сигареты следующую, поднял руки, пошевелил пальцами в воздухе и вновь заиграл. Вагнера.

…Рассуждая сейчас о событиях лета двадцатого года, трудно отделаться от мысли, что игры с Реальностями, перемещения во времени и вмешательство в ход исторических событий подчиняются гораздо более сложным закономерностям, чем известные Левашову, Ирине с Сильвией и самому Антону, окажись он сейчас здесь.

Если только не предположить, что, инструктируя уходящих в неведомый параллельный мир друзей, форзейль намеренно ввел их в заблуждение, преследуя свои, только ему известные цели.