Василий Звягинцев - Разведка боем Страница 30

Если только не предположить, что, инструктируя уходящих в неведомый параллельный мир друзей, форзейль намеренно ввел их в заблуждение, преследуя свои, только ему известные цели.

Или — ему самому тоже неизвестные. Иначе чем объяснить, что развитие событий здесь почти сразу же пошло совсем не так, как в предыдущей Реальности, и даже не так, как можно было планировать с учетом всех уже состоявшихся вмешательств и воздействий.

При очередном обмене мнениями с друзьями Новиков высказал предположение, что и в самом деле волевое воздействие на Реальность может играть куда большую роль, чем непосредственные физические акции. Если это не так, то отчего же обстановка на фронтах начала меняться совершенно неадекватно реальному соотношению сил?

Все введенные в бой части, включая полторы сотни рейнджеров, десять стомиллиметровых самоходок и несколько дополнительно сформированных дивизий и бригад белой армии, не должны были, по теории, оказать сколько-нибудь значительного влияния на войну, по крайней мере — на этом этапе. При сохраняющемся пятидесятикратном перевесе Красной армии над Вооруженными силами Юга России. Как ничего не меняли позднее перебрасываемые из Африки или с Западного фронта немецкие дивизии на фронте Восточном.

А Красная армия отреагировала так, словно численное и техническое превосходство полностью перешло на сторону белых.

Берестин, только накануне возвратившийся в Севастополь из-под взятого стремительным ударом 1-го корпуса Харькова, возразил высказавшему эту мысль Новикову. В том смысле, что рассуждения Андрея не учитывают один достаточно простой фактор. Именно — любые вооруженные силы государства, ведущего затяжную войну, имеют предел психологической устойчивости. Казалось бы, все в порядке пока, есть и подготовленные резервы, и боевой опыт, и материально-технические средства, но наступает момент, когда не слишком значительные с теоретической точки зрения неудачи вызывают вдруг обвал. Как это произошло с кайзеровской армией в тысяча девятьсот восемнадцатом. Или с русской летом семнадцатого. Вот и сейчас. Мы из истории знаем, что Красная армия легко разгромила Врангеля осенью двадцатого, но никогда не задумывались, что вышло бы, сумей белые и без нашей помощи продержаться еще два-три месяца. Кронштадтский-то мятеж случился уже после «блистательной победы» в Крыму! А если бы до?

Ну а сейчас срыв наступил раньше, когда начались пусть и не столь значительные в масштабе всей войны, но необъяснимые поражения. И прежде всего — на уровне верховного командования. В Реввоенсовете и Главкомате не так уж много по-настоящему крупных и волевых полководцев. Там либо талантливые дилетанты, вроде Троцкого, способные побеждать за счет стратегической слабости противника и предельного напряжения сил своих войск, либо царские генералы и полковники из посредственностей, пожелавшие путем смены флага получить недобранное раньше. Они сейчас просто растерялись, не понимая, за счет чего практически разбитая врангелевская армия нашла в себе силы вновь перейти в наступление, причем используя совершенно новые тактические приемы. То, что красные командармы и комдивы знали и умели, внезапно потеряло всякую ценность.

Одно дело — бросать против рот и батальонов корпуса и дивизии, аналогично вооруженные, пользуясь вдобавок тем, что сражения происходят в чистом поле, где огневому и численному перевесу красных белые могут противопоставить только личную храбрость и высокую боевую подготовку. И совсем другое — столкнуться с ситуацией, когда противник перешел к тактике стремительных фланговых ударов, глубоких охватов с прорывом на всю глубину стратегического построения, массированному использованию артиллерии и авиации и прочим достижениям военной науки отдаленного многими десятилетиями будущего.

— В конце концов, — констатировал Берестин, блаженствуя в почти забытом комфорте кают-компании стоящей у стенки морзавода и ремонтирующейся после не совсем удачного покушения «Валгаллы», — сейчас сработал фактор, который мог бы проявиться и без нашего участия. В силу своего образовательного и интеллектуального уровня белая армия могла бы выиграть войну еще в девятнадцатом. Уцелей Корнилов, окажись сразу Врангель на месте Деникина, а Слащев на месте Май-Маевского, сумей Колчак вовремя разобраться с чехами и Семеновым… В этом смысле хороший пример — гражданская война в Испании. Так что, Андрей, не обязательно ссылаться на сверхъестественные силы… Принцип Оккама забывать еще рано. Да и заметь, нас с тобой сейчас нет на фронте, а Слащев с Кутеповым продолжают одерживать впечатляющие победы…

— В твоих словах, безусловно, присутствует резон, — кивнул Шульгин. — Да только не совсем. Сослагательное наклонение. Если бы Деникин не был Деникиным… А почему не наоборот? Если бы Ленин не был Лениным, все решилось бы еще проще. Однако тогда было то, что было тогда, а теперь все иначе. И я не могу согласиться, что наше участие в этой войне так уж несущественно. Не боевое участие, а вот именно психологическое. Когда я оказываюсь на передовой, я просто физически ощущаю, что мое присутствие меняет саму, если угодно, ауру Реальности. Я заведомо знаю, как должны развиваться события, и будто заставляю их происходить в соответствии с этим знанием. Хотелось бы выяснить, что в подобном случае происходит на той стороне фронта. Как себя чувствует противостоящий субъект? Осознает ли он, что повинуется чему-то, давящему на него извне, или же нет? Вот о чем надо бы подумать…

— А ты уверен, что все происходит именно так? — спросила доселе молчавшая Сильвия. — Или просто ощущаешь? Пробовал сознательно принять определенное решение и посмотреть, как оно воплощается? Экспериментально выяснить, что есть следствие твоих прямых действий, а что развивается само по себе?

— Не уверен. В том-то и дело. Пока просто догадываюсь. Ну а вот хотя бы…

Новиков нажал кнопку, включающую большой настенный экран. Яркая зеленая линия обозначила на карте Европейской России положение фронта на текущий момент. Упираясь правым флангом в Дон, она поднималась к Харькову, через Полтаву шла к Днепру и, немного не достигая Киева, резко сворачивала на юг, к Одессе.

— Для двух месяцев совсем неплохо, — сказал Андрей. — Мы так планировали, и так получилось. На этом фронте можно и остановиться. До весны. Провести мобилизацию, накопить резервы. За зиму очистить Кавказ. А большевики пусть окончательно доведут на своей территории народ до ручки. Пока война не окончена, никакого НЭПа у них не получится, а без него Совдепия способна развалиться и сама собой.

— Если вам это позволят, — меланхолически произнесла Сильвия.

— Опять ты о том же! — вскинул голову Шульгин. — Ну, знаешь правду, так скажи, сколько же можно каркать, как Сибилла!

— Сибилла — Сильвия, очень похоже, — без улыбки вздохнул Берестин. — И у той и у другой смысл предсказаний становился ясен только задним числом. Вперед они не умеют…

— Отчего же. Смысл моих предсказаний очевиден заведомо. Я просто не знаю пока, откуда и в какой форме придет ваша очередная беда. Разве так трудно понять, задолго до вас и без вашего участия все «исчислено, взвешено, предрешено». Наивно думать, будто вы вчетвером способны что-то изменить, даже если сейчас вам все удается. Тем трагичнее будет итог.

— Как у вас, аггров? — спросил Новиков с живостью.

— Не так, как у нас, иначе, но тем не менее…

— Ну и пусть. — Шульгин посмотрел ей в глаза своими, широко раскрытыми и откровенно наивными. — Пусть. А там посмотрим, что почем.

— Не через Владимира ли Ильича придет им спасение, а нам печальный конец? — спросил Берестин. — Он как бы воплощение противостоящей нам идеи, мужик безусловно неглупый и, наверное, превосходит нас в способности к политическим играм. Прошлый раз НЭП изобрел, а вдруг и сейчас нечто неожиданное выдаст, о чем мы пока не догадываемся?

— Он такая же игрушка в руках куда более могущественных сил, как вы были в руках Антона.

Ответом Сильвии был искренний смех Шульгина и в разной степени скептические усмешки Новикова и Берестина. Воронцов остался невозмутим.

— И ты прав, сын мой, и ты тоже прав, — процитировал он царя Соломона, причем с таким акцентом, будто тот был персонажем не Библии, а Шолом-Алейхема. — Знать истины мы не можем, и вряд ли даже компьютер нам ее подскажет. Как там, Андрей, того циника в твоем романе звали?

— Никомед. — Новиков удивился, что Воронцов, оказывается, запомнил ситуацию из его недописанного романа, в котором ему удалось, пусть и несколько иначе, предсказать многое из уже случившегося. И Никомед там присутствовал, но не в роли персонажа, а как кодовое наименование одного из этапов крайне хитрого плана военного переворота в раннебрежневском СССР. Сопряженного с использованием логических связей третьего порядка и многослойных, иногда и в самом деле цинических провокаций.