Андрей Лазарчук - Текст, не вошедший в окончательный вариант книги "Мой старший брат Иешуа" Страница 3

Но молодой человек не заглянул, а прибежал уличный мальчишка, передал толстый конверт, потребовал марку за доставку и пару папирос за срочность – и исчез. Павел Петрович вскрыл конверт и обнаружил там ещё четырнадцать переложенных голубыми промокашками пергаментных листов – каждый размером чуть больше тетрадного.

На одном из них позже обнаружился бледный розовый полустёртый квадратный косо посаженный штамп…

Чтобы был понятнее, о чём идёт речь. Древняя Греция, как известно, была совокупностью независимых городов–государств, каждый из которых имел собственный диалект. С возвышением Афин именно афинский, аттический диалект распространился почти по всей Элладе, где став вторым языком, а где и вытеснив коренные – скажем, на Кипре. После походов Александра аттический язык, вобрав в себя многое от языков покорённых народов, распространился очень широко. Он теперь назывался койне (или койнэ, кому как больше нравится, и это слово означало просто «общее»), его понимали на всём Средиземноморье от Геркулесовых Столбов до Дамаска, на Чёрном море и вверх по рекам, в Армении, в Малой и Средней Азии, Персии, местами в Индии и в Поднебесной. Это был универсальный международный язык, античное эсперанто (двуязычие в античном мире было повсеместным, да и многоязычие никого не удивляло). В таком состоянии он просуществовал более шестисот лет, постоянно изменяясь и не сдавая позиций. Понятно, что во многих местах, особенно в крупных торговых городах, он постепенно становился главным языком, вытесняя на второй план (а в греческих городах – и совсем) коренные языки. Недаром Библию в третьем веке до нашей эры пришлось переводить на койне (знаменитый «перевод Семидесяти мудрецов», Септуагинта) – евреи должны были понимать то, чему они молились…

И всё же полностью вытеснить древние греческие диалекты новому всеобщему языку не удалось. В каких–то медвежьих углах коренной Эллады упрямые кряжистые мужики, голубоглазые и с волосами, подобными светлому овечьему руну, кряхтя и щурясь, выводили на вощёных дощечках, или на египетских папирусах, или на кусках провяленной козьей шкуры слова родного языка – писали так, как слышали их. Мало что уцелело от этих записей… да и языков тех сохранилось до счёта «раз». Цаконский, он же новолаконский – как знак того, что спартанцы неистребимы и не покоряются ничему, даже времени. Но – это всё.

Так вот: Павлу Петровичу в руки попала рукопись на каком–то из тех диалектов, после которых текстов либо не осталось совсем, либо они лежали, забытые, в запасниках музеев или хранилищах библиотек. В общем, нужно было начинать если не с нуля – всё–таки Розетский камень для прочтения греческих рукописей не нужен, — то с достаточно низких ступеней. Где–то в глубине души Павел Петрович сомневался, что эта задача ему по зубам – особенно если принять во внимание окружающую обстановку…

Молодой человек так и не появился больше, и кто он был, откуда пришёл, где взял рукопись – осталось навсегда неизвестным. То есть рукопись скорее всего кто–то нашёл в разбитом или оставленном доме, или в библиотеке, или в архиве; а молодого человека подвела внешность, очередной патруль не поверил паспорту, где владелец его значился под фамилией Асламазян или там Диомедакис – а может, качество изготовления фальшивки оказалось так себе; хотя, с другой стороны, настоящий румынский паспорт можно было купить на Привозе за триста марок, а судя по суммам, которые молодой человек легко называл в разговоре, он мог позволить себе ксиву и подороже; но наверняка что–то произошло, что–то пошло не так, как надо, — и тут вариантов развития событий не более двух: или выстрел в спину убегающему, или скорбная дорога Одесса – Дальник – Березовка – Мостовое – Доманевка – Богдановка…

Более известная как «Дорога смерти».

Но кому понадобилось переводить рукопись, искать знатоков языка? Сулить за это деньги?.. Этот вопрос так и остался без ответа.

Так или иначе, Павел Петрович вдруг оказался владельцем древнего манускрипта не совсем ясного содержания. Первые дни он почти не уделял ему времени, поскольку был конец учебного года, время контрольных и экзаменов. Но всё–таки иногда он раскладывал перед собой хрупкие листки и пытался вникнуть в смысл написанного. В тот момент он пребывал в положении человека, который владеет, допустим, русским как иностранным – и пытается прочесть текст то ли на болгарском, то ли на сербском. Буквы те же, звучит при чтении вроде бы так же – а понять ничего не удаётся.

Потом, когда экзамены закончились и у преподавателей стало побольше свободного времени, он сел, взял пару толстых тетрадей и для начала переписал манускрипт своим почерком, крупно и с большими полями и большими интервалами между строк – чтобы было где делать пометки. Кроме того, переписывание от руки позволяет обычно хоть чуть–чуть, а влезть в душу того, чьё письмо ты переписываешь…

Где–то к концу этой работы его пробрала дрожь. Нельзя сказать, что он полностью понимал написанное – но как бы в тумане стали угадываться контуры, зазвучала мелодия. И эта мелодия больше никогда не отпускала его.

Анатоль был уверен, что отец именно тогда всё написанное понял, усвоил целиком, — и нуждался лишь в формальных доказательствах своей правоты. Для этого, и только для этого ему нужны были другие манускрипты на том же диалекте или хотя бы на родственном (уже было понятно, что это дорийская группа). А значит, ему нужен был другой знаток живого греческого языка эллинистического периода – чтобы погасить свои сомнения. Наконец, ему нужно было поговорить с каким–нибудь настоящим учёным–библеистом.

Потому что Павел Петрович вдруг почувствовал, что судьба человечества (а судьба человечества — это вам не гулькин хрен) сейчас находится в его руках.

До начала Курской битвы оставался один месяц.

Всё это в то время проскочило мимо мальчика Толи. Он, уже более или менее освоивший устную речь, проводил время со сверстниками – одноклассниками и просто ребятами с улицы. В просторном дворе (нетипичном для Одессы), рядом с дровяными сараями, играли в чику и бузу, менялись патронами, покуривали. Толю звали Немой, и это ему даже льстило. Немой – значит, не проболтается. И он не пробалтывался.

Он ничего никому не сказал даже тогда, когда кто–то из их компании приволок немецкую зажигательную бомбу – пролежавшую, надо полагать, с сорок первого. Но разбирать её Толя не пошёл и потому остался жив: двое пацанов сгорели так, что опознали их только по ботинкам, а двое просто задохнулись в дыму…

Толя шёл на похоронах за гробами и плакал в рукав. Он впервые в жизни не знал, правильно ли он поступил и как надо было поступить правильно.

Как раз после этих похорон отец и сказал ему, что на всё лето они едут в Констанцу и Бухарест, а там видно будет. Отец был взвинчен и целеустремлён. Анатоль не знает, каким способом ему удалось получить необходимые документы, где он взял деньги и кто ему во всём этом помогал. Но так или иначе, а в двадцатых числах июня они сели на маленький серый пароходик с чёрной трубой — и поплыли. Пароходик шёл вдоль берега, время от времени останавливаясь у пустых причалов; один или два человека сходили на берег или наоборот, поднимались на борт. Ночевали Серебровы на палубе, под звёздами, расстелив какой–то брезент…

Так и началось их странное путешествие по оккупированной Европе: Румыния, Болгария, Югославия, Италия… Павел Петрович неохотно пускался в объяснения, и Толя приблизительно понимал, почему: отец был весьма и весьма суеверен. Неловким словом он мог прогнать удачу, а удача ему была нужна как воздух. С какого–то момента, с какого–то рубежа, после какой–то неудачи, о сути которой Толя так ничего и не узнал, он прекратил нервничать и стал целеустремлён и спокоен. Подчёркнуто спокоен. Ему нужно было получить аудиенцию у Папы, не больше не меньше. Они прожили в Риме год, встретили там наступающих американцев, голодали. Потом война кончилась, и вдруг Павла Петровича обнадёжили: его примут в Ватикане, примут и выслушают, сначала, конечно, не сам Папа, но кто–то из кардиналов. Это были опять двадцатые числа июня. Он пошёл на встречу с человеком, который брался устроить эту встречу, и пропал. Толя пытался искать его, но ни американская военная полиция, ни карабинеры не ударили и пальцем о палец. Павел Петрович Серебров исчез, растворился без следа, и с ним пропал один из листков древнего манускрипта. У Толи остались четырнадцать листков – один из них со штемпелем – и шесть исписанных тетрадей с копиями текста и вариантами перевода.

Уже тогда он знал, что в жизни своей будет заниматься именно этим: древними языками и древними текстами.

По документам, которые отец прозорливо, или случайно, или иначе не получалось, но выправил именно так, как выправил, Толя значился подданным Его величества короля Михая (кавалера ордена Победы, кстати), а Румыния, в отличие от Советского Союза, нимало не заботилась о подгребании и возвращении всех своих раскиданных по миру граждан — вне зависимости от того, хотят они возвращаться или не очень. Толя, кстати, хотел. Но его удерживала в Риме надежда, что отец жив и вот–вот вернётся. С этой надеждой он прожил год – в каморке под лестницей, за которую выкладывал большую часть своего скудного заработка; работал же он в университетской библиотеке помощником переплётчика. Потом – как–то плавно, без хлопот, почти незаметно – он получил вид на жительство, поступил в университет, стал итальянцем, закончил университет…