Владимир Булат - Лишь бы не было войны! Страница 30

прославился тем, что подрался прямо на торжествах по поводу годовщины комсомола

с тем самым евреем, который дурно отзывался о русских девушках. Эта зараза таки

отомстила мне, поставив четверку на госэкзамене но марксистско-ленинскому

мировоззрению. Так что красный диплом мне улыбнулся. Но зато мне открыт путь в

аспирантуру.

К тому же я сам — экзаменатор в училище. Сегодня курсанты сдавали мне историю

философии, а накануне сессии вижу удивительный сон: будто один из моих самых

неуспевающих учеников умоляет меня поставить ему пятерку, а я

приторно-назидательно объясняю ему, что жизнь не есьм натянутая за экзамен

оценка.

Мой отчим впал в немилость, и его переводят из Берлина куда-то на периферию

Рейха, так что они хотят продать свой Карлсгоф, чтобы расплатиться с долгами и

купить особняк на новом месте службы.

Передавай привет Антону. Виола передаёт тебе привет. Не женился ли ты еще?

Ленинбург. 10.06.96".

И все же поразительно смотреть на себя со стороны.

Беседы с Антоном помогали мне прояснить способ мышления этих людей и их

жизненные аксиомы. Для Антона же это было чем-то вроде "игры в бисер", в которой

он возвышался до поразительно тонких и справедливых оценок моего зазеркалья.

Антон: Меня больше всего удивляет, как это у вас никто не замечает вопиющих

недостатков демократической формы правления?

Я: Нет, почему же. Недостатки демократии общеизвестны, но к ним относятся так

же, как к преступности или детской проституции — по принципу "ничего не

поделаешь", и в утешение приводят известное изречение Черчилля…

Антон: Знаю, читал… Но ведь чистая демократия просто-напросто невозможна, если

под демократией понимать наиболее коллегиальное принятие решений. Во-первых,

чтобы принять правильное решение, надо быть специалистом…

Я: Все это верно лишь на первый взгляд. Но в таком случае было бы логично

разрешить заключение брака лишь людям с психологическим образованием, однако

политическое "знахарство" существует подобно медицинскому.

Антон: Не вижу ничего странного. Не знаю, как у вас, а у нас во всех школах есть

курс "Этика и психология семейной жизни"… А во-вторых, не будем забывать, что

демократия — лишь форма. Ее содержание — неизбежно идеологическое. Представь

себе корабль, на котором плывут сто троцкистов. При всеобщем единомыслии у них

не будет никаких серьезных разногласий, карательная система в этом микросоциуме

будет излишня, и формально он будет столь же демократичен, как и любой

микросоциум, сплошь состоящий из либералов. С другой стороны, я не знаю более

нетерпимых людей, чем те, которые борются за всеобщую терпимость. Если у

"тиранов" еще бывают сомнения, то эти роботы неумолимы.

Я: Насколько я понял, ты хочешь сказать, что сама по себе демократия

бессодержательна; ее необходимо чем-то наполнить.

Антон: Да, высокие идеи лежат в основании любого государства, иначе оно никогда

бы не возникло. Люди по природе своей эгоистичны, и лишь более-менее

принудительно внушенные идеалы заставляют их видеть не только свою личную

выгоду, но и проблемы ближних. Но картина будет неполной, если не учесть весьма

важного обстоятельства: мир в последние полвека потому еще столь стабилен, что

каждая великая держава обрела свою естественную культурно-политическую нишу.

Ниппония — это традиционная монархия, несколько похожая на европейские монархии

столетней давности, что ничуть не мешает ниппонцам раухеризировать все сферы

жизни. У нас — коллективистский советский строй, свойственный еще древним

славянам. В Рейхе — принцип фюрерства — безусловной преданности вождю и

высококультурного народного единства, что представляется разумным бюргерам и

бауэрам единственной валеной веймарской Германии, когда, по выражению Ремарка,

настало время торгашей и негодяев. Ну, а Америка с её индивидуализмом,

свойственным всякой торговой культуре, наслаждается всеми прелестями

демократического правления — туда им и дорога.

Я: Да, идеологическая одержимость ушла в прошлое, и на повестке дня повсеместно

оказываются геополитические темы, это происходит и у нас.

Антон: Но в чем же, по-твоему, причина импотентности вашей власти?

Я: В том-то и дело, что наши правители вполне искренне желают обустроить Россию,

дать народу желанную передышку, но… Когда у нас перед телекамерой собирается

высоколобые стратеги реформ, то разговор начинается с бодрых реляций о

необходимости принятия кардинальные мер, а заканчивается "за упокой" — общей

констатацией невозможности что-либо предпринять под угрозой нарушения прав

человека, и они, как монахи — не совершу, не согрешу! — расходятся, довольные

своей толерантностью.

Антон: Чем-чем?

Я: Терпимостью.

Антон: У нас это называется "лейденшафт". Почему у вас так не любят немцев?

Я: У вас сколько человек погибло в финскую войну?

Антон: Тысяч 80, если память не изменяет.

Я: А у нас в Великую Отечественную войну полегло двадцать миллионов. Так-то.

Антон: Впрочем, мне ясен корень ваших неудач — он в эклектике вашего

мировоззрения. Вы слишком буквально поняли идею о диалоге культур, об интеграции

в "мировое сообщество". А его нет, есть лишь отдельные влияния, претендующие на

звание такового — германское, американское, двести лет назад — французское.

Нельзя одновременно выдвигать идею мировой революции и бороться за разоружение и

демократию. Мы упростили систему. Сталин — великий человек, в 1949 году он

возродил все атрибуты Российской империи, разве что не короновался.

Я: После того, что я здесь видел, выхода два — покончить жизнь самоубийством или

возвращаться назад, в свой мир, и создавать партизанские отряды и убивать безо

всякой пощады журналистов.

Антон: Боюсь, Вальдемар, ты идеализируешь наше общество. Ты заблуждаешься, если

думаешь, что у нас самой важной проблемой является очистка тротуаров от

собачьего дерьма…

(Действительно, последним поставновлением Совета Министров СССР был указ о

специальном налоге на владельцев собак в фонд коммунального хозяйства, что

провело к бурным скандалам и настоящему следопытству со стороны фининспекторов.)

АВЕНТЮРА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

в которой я общаюсь с умершими.

Я опять находился в пути, опять сидел за рулём синего седана, опять был один.

В.Набоков.

Настали летние ферейны. Зину отправили в пионерлагерь под Бердянск. Хильда

Барним трогательно простилась со мной и, пообещав хранить мне верность (право

же, здесь девушки как-то поласковее), уехала туда же. Антон в должности

замзавлагеря отправился в тот же лагерь тремя днями позже, а я с чемоданом

пожитков, портативной радиолой и жалованием за два месяца вперед отправился в

самое трудное моё путешествие. Я ехал в Могилев-Подольский к деду, умершему три

года назад от пневмонии в то самое время, когда в Москве из танков расстреливали

Белый Дом, а мы лихорадочно занимали деньги на астрономически дорогие

итальянские лекарства. Здесь, где бесплатная медицинская помощь гарантировалась

государством, а танки не гуляли по Садовому Кольцу, он был жив, и недавно

справил свое семидесятидевятилетие. Часто и бесперспективно споря с ним почти по

всем вопросам, я в те, октябрьские дни, когда диссиденты праздновали свою победу

над Россией, понял его правоту — правоту дворянина, ставшего коммунистом. Его

душа, казалось, вселилась в меня, изгнав последние "иллюзии 91-года" (правы были

пифагорейцы). Разбирая его посмертный архив, я чувствовал на себе проклятье

прошлого, проклятье от века Расцвета веку Упадка и агонии. Так Кентервильское

привидение из своей двухсотлетней дали посылало проклятье демократии,

актеромании и современным гостиницам.

Чем дальше я ехал на запад, тем более проявлялась германизация Украины. За

Кривым Рогом стали попадаться богатые немецкие колонии с главными улицами в

форме свастики, а расхожее слово вокзал сменилось на вывесках германизмом

"банхоф". На станции Бобринец (часто, рассматривая в детстве карту Украины, я

мечтал хоть раз побывать в этом городе, чье название дышало "пивденной" жарой,

спелыми арбузами и легкостью летней одежды) я пошел в вагон-ресторан и, проходя

мимо первого столика, заслышал разговор:

— Вы представляете, — говорил один еврей другому, — во времена Брежнева во все

президиумы и комиссии сажали всегда для виду одного еврея, чтобы не было