Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.) Страница 30

Отчаявшись извлечь из брака с Изабеллой Французской какую-либо выгоду и потеряв всяческую надежду на рождение наследника престола (а по римским законам таковым может быть только сын), Август XII пять лет назад обратился к папе с прошением о разводе. Однако этому яростно воспротивились французские кардиналы, уязвленные в своей национальной гордости, а также сторонники Гвидо Конти, герцога Неаполитанского, чей род мечтал о свержении династии Юлиев еще с незапамятных времен. Даже ближайший родственник императора, его дядя Валерий Юлий со своим многочисленным потомством, исподтишка ставил палки в колеса племяннику, больше заботясь об интересах своего старшего сына, чем о благополучии государства и всего рода Юлиев.

Шло время, каждый следующий лекарский консилиум превращался в фарс, погрязая в бесплодных дискуссиях насчет предполагаемого бесплодия Изабеллы Французской, и уже никто всерьез не рассчитывал на благоприятный для Августа XII исход дела, как вдруг авторитетные ученые мужи совершенно неожиданно для всех пришли к единодушному согласию и признали императрицу более неспособной иметь детей. Несколько позже до Филиппа дошли слухи, что известие о браке Бланки с графом Бискайским переполнило чашу терпения молодого императора, и он оказал грубое давление на членов консилиума — как утверждали злые языки, не погнушался даже лично угрожать некоторым строптивым светилам медицинской науки физической расправой. Так оно было или нет, но Август XII торопился не зря, и если он действительно прибегнул к угрозам, то сделал это вовремя и с надлежащей решительностью.

Филипп немного посокрушался по тому поводу, что слишком медлил с женитьбой на Норе, и вместе с тем возблагодарил небеса, что к этому моменту не был помолвлен с ней официально, избежав, таким образом, еще большего унижения — публичного расторжения помолвки со стороны невесты. Его немного утешила и даже развеселила мысль о том, каково будет императору, когда он в первую брачную ночь обнаружит, что его жена, крошка Нора, уже была в употреблении и, мало того, для столь нежного возраста довольно опытна и искушена в любовных забавах.

«Вот, получай! — злорадствовал Филипп по адресу Августа XII — Ешь не подавись!»

Из последующих строк письма явствовало, что император, пока что неофициально, попросил руки Норы и получил от Альфонсо согласие при условии, что Италия предоставит Кастилии военную помощь в борьбе против Хуана Португальского. Взамен кастильский король обещал, что укрощенная Португалия станет приданным Норы, правда, с двумя существенными оговорками. Во-первых, графство будет и впредь оставаться под суверенитетом Кастилии, а во-вторых, впоследствии должно перейти во владение младших детей императора и Норы — наследник же римского престола не будет иметь на него никаких прав. Даже с такими оговорками Филипп нашел предложение Альфонсо весьма заманчивым для Августа XII; ведь в последние двести лет у Римских императоров постоянно болела голова, как бы пристроить своих младших отпрысков, не сильно притесняя при этом прочих родственников и представителей других могущественных родов.

Заканчивалось Норино письмо так:

«…Предвидя вечную разлуку, милый мой, я хочу еще хоть раз свидеться с тобой на прощанье, и если ты не имеешь возможности приехать в Толедо, умоляю тебя присутствовать на торжествах в Памплоне, которые состоятся в начале сентября сего года по случаю восемнадцатилетия кузины нашей, наваррской принцессы Маргариты, и которые я посещу, если будет на то воля Божья и согласие брата моего, короля.

Твоя навеки и любящая тебя Нора.»

Филипп грустно улыбнулся.

«Прощай, Нора, прощай. Лучше тебя я встречал только одну девушку — но ее уже давно нету в живых… А Бланка не в счет, она предательница и интриганка. Она предпочла мне графа Бискайского, и этим ранила меня в самое сердце… Вот ты, дорогуша, совсем другое дело. Ты прямодушна и бесхитростна, тебе чужд политический расчет. Ты была так мила со мной, так нежна, так предана мне, ты так меня любишь… Но все это уже в прошлом; над нашей любовью с самого начала довлел рок. Быть тебе королевой Италии, родная, желаю тебе счастья, много-много детей, и пусть императорская корона утешит твою скорбь. Ну, а я… Да что и говорить! Кроме тебя есть еще много хорошеньких женщин, на одной тебе для меня свет клином не сошелся, хотя ты нравилась мне больше всех других…»

Вот такой неуклюжей, сочиненной экспромтом эпитафией Филипп удостоил свою уходящую любовь. Надо полагать, что некоторые ее недостатки, в частности неровность стиля, с лихвой компенсировали его слезы, которые он то и дело смахивал с ресниц, когда писал в ответ Норе коротенькое письмо.

Памятуя о просьбе герцога, Филипп вызвал одного из секретарей и велел ему под руководством падре Антонио составить текст распоряжения на имя сенешаля Кантабрии, а сам, наскоро перекусив, отправился к отцу.

Покои герцога находились в противоположном крыле дворца. Чтобы сократить путь, Филипп пошел через парк и на одной из аллей, в тени большого платана, неожиданно для себя встретил Амелину. Кузина запыханно дышала после быстрого бега, щеки ее пылали густым румянцем, нарядная шляпка была сдвинута набекрень, а распущенные длинные волосы в беспорядке разметались по ее плечам, золотыми волнами ниспадая ей на грудь и прикрывая лицо. Заметив из своего окна Филиппа, вышедшего в парк, она опрометью кинулась ему навстречу, горя желанием увидеться с ним наедине.

С детства знакомым Филиппу жестом Амелина убрала с лица волосы к правому виску и, чуть склонив набок голову, продолжала смотреть на него с любовью и обожанием. Пять лет назад она родила сына и по примеру своей матери (их матери!) кормила его собственной грудью — но это нисколько не повредило ее фигуре. Будучи подростком, Амелина обещала стать ослепительной красавицей и таки превзошла все ожидания. Прелестный бутон раскрылся, превратившись в великолепную, изумительную по своей красоте душистую розу.

В Тараскон она приехала лишь вчера, поздно вечером, когда Филипп уже лег в постель, чтобы как следует выспаться перед коронацией. И если не считать мимолетного свидания рано утром и тех взглядов, которыми они обменивались в соборе и на обратном пути, это была их первая настоящая встреча после семи долгих лет разлуки… Филипп смотрел на нее, не помня себя от восторга, его охватывала сладкая, пьянящая истома, и он почувствовал, что давняя любовь к Амелине, которую некогда вытеснила из его сердца Луиза, возрождается в нем вновь и с новой силой.

Амелина подошла к Филиппу вплотную, положила руки ему на плечи, всем телом прижалась к нему и, запрокинув голову, потянулась губами к его губам.

«Ну, Симон, берегись!» — промелькнуло в его полупомраченном сознании.

Быстрые, жадные, жаркие поцелуи, слезы на глазах Амелины, которые он тут же высушивал нежными прикосновениями своих губ, слившееся воедино битье двух сердец… Все эти годы на чужбине Филиппу так недоставало ее, родной, милой сестренки, которая самозабвенно любила его, которая понимала его с полуслова. И вот она снова с ним, в ее взгляде он прочел былую любовь, умноженную на долгое ожидание, и готовность в любое мгновение отдаться ему целиком и полностью, до последней своей частички…

Вспомнив, что его ждет отец, Филипп отчаянным усилием воли заставил себя высвободиться из объятий Амелины, виновато поцеловал ее маленькую ладошку и бегом, не озираясь, бросился прочь от нее — как и тогда, семь с половиной лет назад.

13. БРАК — ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЕ

Они стояли перед первым из восьми портретов, висевших в ряд на стене в личном кабинете герцога в промежутках между окнами, сквозь которые просторную комнату щедрыми потоками заливал дневной свет. Этот кабинет не использовался герцогом в качестве рабочего; всеми текущими делами он обычно занимался в другом, более скромном и уютном кабинете, а здесь устраивал совещания с министрами, давал малые аудиенции и время от времени собирал ближайших родственников, чтобы сообща обсудить некоторые семейные проблемы.

На этот раз в кабинете было только двое — Филипп и его отец.

— Сын мой, — произнес герцог, взмахом руки указывая на портреты. — Ряд сей можно продолжить в прошлое на много-много лиц, но не пристало нам впадать в излишнюю гордыню, помещая здесь изображения всех наших августейших предков. Достаточно и одного короля — основателя мужской линии, чтобы постичь всю глубину родословной нашей, уходящей своими корнями в седую старину, в те времена, когда мир еще не был озарен светом Нового Завета, когда Господь Иисус еще не явился на землю, чтобы своей мученической смертью искупить грехи людей…

— Ты, конечно, знаешь, что это Филипп Пятый, король Франции, — после короткой паузы продолжил герцог, глядя на первый портрет. — Плохонький он был государь, не в меру вспыльчивый и крайне легкомысленный человек. Толстяк, лакомка, сластолюбец, с детских лет он погряз в наслаждениях стола и постели. Единственное, что он умел делать, так это детей, и надобно сказать, в этом деле он не имел себе равных как среди христиан, так и среди мавританских, сарацинских и турецких вельмож… Ну, разве что библейский царь Соломон наплодил больше сыновей и дочек — но это было очень давно, и вовсе не исключено, что Священное Писание малость привирает… Гм, да простит меня Господь, если я богохульствую… Так вот, — герцог перешел к следующему портрету. — Сын Филиппа, Карл, числился где-то в четвертом десятке его бастардов. Он появился на свет вследствие поездки герцогини Аквитанской в Париж погостить у своего кузена, французского короля, между тем как ее муж, герцог Карл Второй, воевал в Палестине за освобождение Гроба Господнего и откуда, к своему счастью, не вернулся, погиб в бою с сарацинами. По странному стечению обстоятельств, случилось это на следующий же день после того, как герцог получил письмо от своего младшего брата, в котором сообщалось, что на тринадцатом месяце его отсутствия герцогиня родила ему наследника… Гм, в свое время кое-кто усматривал между двумя этими событиями непосредственную связь… Младший брат покойного, герцог Людовик Третий, на беду своим потомкам, был слишком деликатный и нерешительный человек. Он не стал раздувать скандал и не требовал от короля и Сената признания Карла незаконнорожденным. Его вполне удовлетворило то, что герцогиня-вдова от имени своего сына отказалась от каких-либо претензий на герцогскую корону. Спустя шестьдесят семь лет этим воспользовался Филипп, сын Карла, и тотчас после смерти герцога Людовика Четвертого заявил о своих правах на наследство. Интересный, кстати, юридический казус: он вовсе не отрицал, что его отец был внебрачным сыном французского короля, и тем не менее тот был рожден в законном браке еще при жизни герцога Карла Второго — и обратное не доказано. Разумеется, наследники Людовика Четвертого сразу же возбудили дело о признании незаконнорожденности покойного маркграфа Карла — но наш предок, Филипп Воитель, тоже не сидел, сложа руки. Галльский Сенат ограничился в своем окончательном решении несколькими обтекаемыми и никого ни к чему не обязывавшими фразами, король Арманд Второй обратился к обеим конфликтующим сторонам с просьбой воздержаться от кровопролития, а Сенат Аквитании с распростертыми объятиями встретил своего нового герцога — Филиппа Первого… Впрочем, многие достопочтенные сенаторы, которые с ликованием приветствовали нашего предка Воителя, полагаю, не были бы столь благодушны, умей они предвидеть будущее и знай, каким — скажем откровенно — негодяем будет их следующий герцог, Карл Третий…