Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.) Страница 31

— Ты, конечно, знаешь, что это Филипп Пятый, король Франции, — после короткой паузы продолжил герцог, глядя на первый портрет. — Плохонький он был государь, не в меру вспыльчивый и крайне легкомысленный человек. Толстяк, лакомка, сластолюбец, с детских лет он погряз в наслаждениях стола и постели. Единственное, что он умел делать, так это детей, и надобно сказать, в этом деле он не имел себе равных как среди христиан, так и среди мавританских, сарацинских и турецких вельмож… Ну, разве что библейский царь Соломон наплодил больше сыновей и дочек — но это было очень давно, и вовсе не исключено, что Священное Писание малость привирает… Гм, да простит меня Господь, если я богохульствую… Так вот, — герцог перешел к следующему портрету. — Сын Филиппа, Карл, числился где-то в четвертом десятке его бастардов. Он появился на свет вследствие поездки герцогини Аквитанской в Париж погостить у своего кузена, французского короля, между тем как ее муж, герцог Карл Второй, воевал в Палестине за освобождение Гроба Господнего и откуда, к своему счастью, не вернулся, погиб в бою с сарацинами. По странному стечению обстоятельств, случилось это на следующий же день после того, как герцог получил письмо от своего младшего брата, в котором сообщалось, что на тринадцатом месяце его отсутствия герцогиня родила ему наследника… Гм, в свое время кое-кто усматривал между двумя этими событиями непосредственную связь… Младший брат покойного, герцог Людовик Третий, на беду своим потомкам, был слишком деликатный и нерешительный человек. Он не стал раздувать скандал и не требовал от короля и Сената признания Карла незаконнорожденным. Его вполне удовлетворило то, что герцогиня-вдова от имени своего сына отказалась от каких-либо претензий на герцогскую корону. Спустя шестьдесят семь лет этим воспользовался Филипп, сын Карла, и тотчас после смерти герцога Людовика Четвертого заявил о своих правах на наследство. Интересный, кстати, юридический казус: он вовсе не отрицал, что его отец был внебрачным сыном французского короля, и тем не менее тот был рожден в законном браке еще при жизни герцога Карла Второго — и обратное не доказано. Разумеется, наследники Людовика Четвертого сразу же возбудили дело о признании незаконнорожденности покойного маркграфа Карла — но наш предок, Филипп Воитель, тоже не сидел, сложа руки. Галльский Сенат ограничился в своем окончательном решении несколькими обтекаемыми и никого ни к чему не обязывавшими фразами, король Арманд Второй обратился к обеим конфликтующим сторонам с просьбой воздержаться от кровопролития, а Сенат Аквитании с распростертыми объятиями встретил своего нового герцога — Филиппа Первого… Впрочем, многие достопочтенные сенаторы, которые с ликованием приветствовали нашего предка Воителя, полагаю, не были бы столь благодушны, умей они предвидеть будущее и знай, каким — скажем откровенно — негодяем будет их следующий герцог, Карл Третий…

Отец продолжал свой рассказ, переходя от одного портрета к следующему. Почти все, о чем он говорил, Филипп уже слышал прежде, от других рассказчиков, причем неоднократно. Но даже ранее известное теперь виделось ему в новом свете — ведь ему также предстояло занять свое место в этом ряду правителей.

— Твой дед Робер, верный слуга престола Святого Петра, — произнося эти слова, герцог скептически усмехнулся, и усмешка его не ускользнула от внимания Филиппа. — Огнем и мечом искоренял он катарскую веру… то бишь ересь в Арагоне. Вкупе с Инморте он вел ожесточенную войну против тогдашнего регента Арагона Корнелия Юлия Римского, который встал на защиту безобидных катаров… Инморте, — повторил герцог с ненавистью и отвращением в голосе. — Имечко-то какое, а!* За тридцать лет своего пребывания на посту гроссмейстера иезуитов он развратил орден, превратил его в исчадие ада. Раньше, в начале этого и в конце прошлого столетия, рыцари Сердца Иисусова были истинными рыцарями веры Христовой. Вместе с Кастилией и Арагоном они мужественно боролись против мавров, своими собственными силами освободили от неверных крайний юго-запад Испании от Олисипо* до мыса Сан-Висенте — не отрицаю, их ордену заслуженно достались эти земли под Лузитанскую область. Но с приходом к власти Инморте Лузитания* стала такой же язвой на теле Испании, как и Гранадский эмират. Орден иезуитов превратился в вездесущее теократическое государство; во всех трех областях ордена установлены драконовские порядки, введено поголовное рабство для всех плебеев и нехристиан, причем рабство не в нашем понимании, но рабство в той форме, в которой оно существовало в самые мрачные периоды истории Римской Империи и при египетских фараонах. Сколько раз я говорил отцу, что ересь катаров для Инморте только предлог, чтобы вторгнуться в Арагон и в конечном итоге завоевать его, но он не захотел прислушаться к моим словам. Да, конечно, увенчайся замысел Инморте, моего отца и папы Иннокентия успехом, нам бы достались графства Садаба, Хака, Оска*, Лерида и Таррагона — но тогда бы на всей остальной части Арагона образовалась Арагонская область ордена Сердца Иисусова. Надеюсь, ты понимаешь, чем это было бы чревато для нас?.. Можешь не отвечать, я вижу, что понимаешь. А вот твой дед не понимал этого, он был ослеплен религиозным фанатизмом, чистота веры была для него прежде всего. Он позабыл, что первейшая обязанность любого правителя — заботиться о благе своего государства, о благополучии людей, живущих на подвластных ему землях. И ничто, ничто не должно отвлекать нас, сильных мира сего, от выполнения этой миссии, возложенной на нас самим Богом, именем которого мы так часто прикрываемся, совершая неблаговидные поступки. — Герцог говорил жестко, слова слетали с его губ, как приговор, который он выносил своему отцу. — По мне, так пусть наши церковные деятели улаживают все свои спорные вопросы на теологических семинарах и диспутах и не прибегают к военной силе, ибо оружие — плохой аргумент, в бою побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее. Еще три столетия назад церковь преследовала всех, кто утверждал, что земля имеет форму шара, это было объявлено ересью; теперь же это считается неоспоримым фактом, хотя до сих пор никому еще не удавалось достичь Индии западным путем. А согласно булле папы Иоанна XXIV это вообще невозможно: дескать, Господь умышленно сотворил Океан таким необъятным, что его нельзя переплыть, дабы люди случаем не начали путать стороны света, чтобы восточные земли всегда были на востоке, южные — на юге, северные — на севере, западные — на западе… — Герцог скептически хмыкнул. — Ну, а когда эти самые люди в конце концов найдут способ, как переплыть Океан, что же тогда? Церкви вновь придется пересмотреть свои доктрины, признать, что ее прежние пастыри явно поторопились с ничем не обоснованными умозаключениями — а это не прибавит ей авторитета. И вообще, нам, светским владыкам, лучше не вмешиваться в церковные дела, так как по большому счету у каждого нового понтифика своя, новая, особенная правда. Так было с катарами: Иннокентий Пятый отлучил их скопом от церкви и натравил на них Инморте и моего отца; Иннокентий же Шестой просто передал дело на рассмотрение конгрегации священной канцелярии, предводители катаров признали, что некоторые их тезисы ошибочны, отреклись от своих заблуждений, а в остальном оказалось, что их учение находится в полном соответствии с католическими догмами. Мало того, теперь и восточные христиане никакие не еретики и не вероотступники! Все мы, по мнению папы Павла Седьмого, дети одной Вселенской Церкви и верим в одного Бога, причем верим одинаково правильно, только славим Его по-разному — но это, как утверждает Святой Отец, невелика беда… Впрочем, — добавил герцог, — такая правда мне больше по душе, нежели та, бывшая, когда с амвонов предавался анафеме греческий патриарх вместе со всей его паствой…

Свой портрет отец прокомментировал так:

— Вот когда ты будешь рассказывать своему сыну о его предках, тогда сам и поведаешь ему, что я сделал хорошего в жизни, а в чем допустил ошибки.

Затем герцог перешел к последнему портрету.

— А это твоя мать, Изабелла, — с грустью промолвил он.

Уже в который раз Филипп пристально вгляделся в округлое детское личико с невыразительными, зачастую неправильными чертами. Его мать… Это слово вызвало в памяти Филиппа образ другой женщины, Амелии Аквитанской, которую он называл мамой и любил ее как мать. А когда ее не стало, он почувствовал себя круглым сиротой, так горевал по ней, так печалился… Да, именно тогда он потерял свою мать, свою НАСТОЯЩУЮ мать.

Филипп тряхнул головой, возвращаясь к действительности, и вновь сосредоточил свое внимание на портрете. Какой же она была в самом деле — женщина, что родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка любил; ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской принцессы, да и старые дворяне утверждают, что герцогиня Изабелла была блестящей красавицей. А вот на портрете она неказистая простушка; и не только на этом портрете, но и на трех остальных — в спальне отца, в столовой и в церемониальном зале — она такая же самая, ничуть не краше. Так где же правда? — сколько помнил, спрашивал себя Филипп и не находил ответа…