Первая кровь (СИ) - Черемис Игорь Страница 30

Ну и поведение Аллы меня тоже слегка беспокоило — возможно, совершенно напрасно. Я не исключал, что больше никогда не увижу эту девушку, если не буду её специально искать. И я не был уверен, что мне стоит её искать, и не знал, как она отреагирует, если я всё же её найду. Вернее, не «если», а «когда» — я знал её имя, знал адрес, пусть и без конкретной квартиры, знал о существовании некой Ирки, что жила в нашей общаге и была подругой Аллы. В конце концов, я знал, что через пару недель смогу выловить её рядом с тем мифическим клубом — если наша доблестная милиция не засадит Врубеля с друзьями за незаконное предпринимательство.

В общем, мои мысли периодически сворачивали на Аллу, хотя я не сказал бы, что втрескался в эту девушку по самые уши. Просто между нами осталось что-то недосказанное, и это чувство было сродни незаконченнему эпизоду хорошего сериала, который так и просит нажать на кнопку воспроизведения, чтобы узнать, чем всё закончилось. А я не любил быть в неведении относительно развязки, хотя не знал, что буду делать, если финал мне не понравится.

В моей прошлой жизни ничего из этого в субботу, 14 апреля 1984 года, не случилось. Но я тогда почти не задумывался о будущем, жил сегодняшним днем и верил, что так будет всегда. Сейчас же моя судьба каким-то образом стала зависеть от судьбы членов Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. И от других членов сложного уравнения под названием «Советский Союз».

К пятнице я заполнил тетрадь наполовину. Если бы мои записи увидели представители компетентных органов, они наверняка заподозрили бы меня в шпионаже, поскольку только шпионам может прийти в голову идея выписывать фамилии советских государственных и партийных деятелей и отмечать даты, когда они занимали ту или иную должность. Никакой тайны в этом не было, многие биографии печатались рядом с указами о назначении или рядом с облаченными в траурную рамку насквозь официальными некрологами, но сбор таких сведений мог что-то значить — а потому те самые органы могли и заинтересоваться изысканиями скромного студента заборостроительного института.

При этом я не записывал туда ничего особенного. Воспоминания о Чернобыле или о Чикатиле так и остались в моей голове. Но всё равно тетрадь я всегда носил в сумке и даже подумывал о том, чтобы оборудовать некий тайник где-нибудь за пределами общаги.

Дело в том, что понятие приватности в нашем общежитии было очень расплывчатым и неопределенным. В очень широком смысле это означало, что в любой момент в твою комнату мог войти кто угодно и взять всё, что ему понравится — ну если, конечно, хозяева не будут возражать слишком активно. На практике до беспредела не доходило, но рейды комсомольского и студенческого актива время от времени проводились — искали, правда, обычно водку и сигареты, но можно было попасть под раздачу и за вражескую музыку, под которой обычно понимали фарцовку импортными альбомами. Ещё я точно знал про пару, которую выгнали из общаги за разврат — ночью рейдеры обнаружили студента и студентку в одной кровати. За моральным обликом будущих строителей коммунизма сейчас следили строго.

Так что тетрадь с моими воспоминаниями о будущем могли обнаружить в любой момент, а истолковать как государственную измену сведения о развале СССР — если я буду достаточно глуп, чтобы написать такое, — было очень легко. В реалиях СССР образца 1984 года это почти гарантировало высшую меру социальной защиты. Ну а рассчитывать на снисхождение самого гуманного суда в мире при наличии веских доказательствах было бы чересчур наивно. Впрочем, я так и не решился поиграть в настоящие шпионские игры.

Информации у меня за неделю скопилось много, хотя и не совсем той, на которую я рассчитывал. Дело в том, что политическая система эпохи позднего Брежнева и раннего Андропова оказалась на редкость стабильной. Всемогущее Политбюро ЦК, про которое в моем поколении не знал только глухой и умственно отсталый, в целом сохраняло свой состав неизменным — за исключением тех случаев, когда дело касалось смертей. Впрочем, и умирали кремлевские старцы пока что совсем не ударными темпами.

В восьмидесятом скончался Косыгин, в восемьдесят втором — Суслов и собственно Брежнев, в восемьдесят третьем — Пельше. Был ещё какой-то Кириленко, но из короткой заметки было неясно, покинул он Политбюро по воле завистников или же действительно был серьезно болен. Я про него ничего вспомнить не мог, только фамилия была мне смутно знакома по каким-то новостным сюжетам застойного «Времени».

А вот в графе «приход» за то же время были более интересные фамилии. Например, Горбачев и Алиев, будущие президенты, соответственно, СССР и независимого Азербайджана. Ещё в Политбюро ввели неких Соломенцева и Воротникова — этих я почему-то знал лучше, чем Кириленко, но ненамного. Возможно, это были воспоминания из той же новостной оперы — «у трапа самолета высокого гостя встречали товарищи Рыжков, Зайков, Слюньков, Воротников и другие официальные лица». Кого они там постоянно встречали, зачем жителям СССР нужна была информация о тех, кто мерз на взлетном поле? Нет ответа.

Ничего не дало мне и исследование более широкого круга лиц, входящих собственно в Центральный Комитет. Большинство фамилий были для меня набором букв, их биографии приходилось добывать по капле, а простое сравнение простыней списков членов ЦК, избранных на 25-м и 26-м съездах, я оставил на потом. Там было около трехсот рыл полноценных членов, сотни полторы кандидатов, и, наверное, динамика их избраний могла сказать о многом, если бы я знал, к команде какого члена Политбюро они принадлежали. Ведь не могли они появиться сами по себе? Самородки бывают только в рок-музыке, а не в советском политическом паноптикуме. Но я никак не мог быстро узнать клановую принадлежность членов ЦК — надо было проводить настоящий научный поиск, следить за карьерами и отмечать, благодаря кому они забрались так высоко.

Меня немного пугал объем этой работы, но слова случайного попутчика о «горбачевском» ЦК не давали мне покоя. Возможно, движение этих тектонических плит советской политики стартует лишь через год, когда умрет Черненко, а Горбачев станет лидером страны и партии и начнет внедрять «новое мышление» с ударением на первом слоге. Ну а чтобы старые кадры не мешались под колесами ускорения, он и провернет ту самую операцию по замене их новыми лицами — причем настолько новыми, что сейчас о них в центральной прессе не пишут.

В общем, я оказался немного в шоке от задачи, которую взвалил на себя. Она казалась неподъемной, а, главное, бессмысленной. Я так и не придумал, что я должен был сделать по итогам своих изысканий. Писать письма в Политбюро, Совет министров, Верховный совет и в прочие головы дракона, который мог бы олицетворять советскую власть? Моя писанина, скорее всего, не осталась бы без ответа. Но этот ответ мне вряд ли понравился бы.

Человек, который уверен, что находится в шаге от высшей власти, способен на многое. Судя по тому, что я помнил, Горбачев сейчас был как раз там — в шаге. А все остальные — в Политбюро ли, в ЦК — тоже ждали, чем всё это закончится. Не сломает ли Мишка Меченый хребет, взвалив на себя груз не по силам? Не появится ли сбоку какой-то неучтенный в его расчетах засадный полк, который попросту сметет слишком возомнившего о себе парнишку из Ставрополья? Это ожидание продлится до марта или апреля восемьдесят пятого — то есть до смерти Черненко, которая запустит давно готовый, но пока скрытый от посторонних глаз механизм.

Неведомых механизмов я, понятное дело, опасался. У людей планов громадьё, они уже посты делят, мысленно награды друг другу раздают — и тут вдруг появляются письма безвестного первокурсника о том, что в Англии ружья кирпичом не чистят. Эти писульки могут оказаться совсем не в кассу, заставят тонкую механику мягкого переворота чуть-чуть засбоить, причем там и тогда, когда совсем не надо. Это риск, тем более серьезный, что с момента смерти Сталина прошло всего-то тридцать лет, а с момента волюнтаристской отставки Хрущева — вообще двадцать. Ребята, которые сидят наверху, наверняка помнят оба события и знают, к чему приводят сбои в хорошо спланированном захвате власти.