Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.) Страница 32

Филипп тряхнул головой, возвращаясь к действительности, и вновь сосредоточил свое внимание на портрете. Какой же она была в самом деле — женщина, что родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка любил; ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской принцессы, да и старые дворяне утверждают, что герцогиня Изабелла была блестящей красавицей. А вот на портрете она неказистая простушка; и не только на этом портрете, но и на трех остальных — в спальне отца, в столовой и в церемониальном зале — она такая же самая, ничуть не краше. Так где же правда? — сколько помнил, спрашивал себя Филипп и не находил ответа…

И вдруг его осенило! Как-то, без малого четыре года назад, дон Фернандо вознамерился было послать императору в подарок портрет Бланки, но ничего путного из этой затеи не вышло — все портреты были единодушно забракованы на семейном совете как в крайней степени неудачные, совершенно непохожие на оригинал. Некоторые мастера объясняли свое фиаско неусидчивостью Бланки, иные нарекали, что ее лицо слишком уж подвижное и нет никакой возможности уловить его постоянных черт, а знаменитый маэстро Галеацци даже набрался смелости заявить королю, что с точки зрения художника его старшая дочь некрасивая. Филипп был возмущен этим заявлением не меньше, чем король. Уже тогда он находился во власти чар Бланки, все больше убеждаясь, что она — самая прекрасная девушка в мире (после Луизы, конечно), и речи маэстро показались ему кощунственными. Тогда, помнится, он взял слово и с горяча обвинил самого выдающегося художника современности в бездарности, а все современное изобразительное искусство — в несостоятельности.

Так может, подумал Филипп, и его мать была красива именно такой, особенной красотой, для которой художники еще не изобрели соответствующих приемов, чтобы хоть в общих чертах передать ее мазками краски на мертвом холсте?..

— Ладно, — наконец, отозвался герцог, нарушая молчание. — С прошлым мы покончили, теперь пришло время поговорить о настоящем и будущем. Присядем, Филипп.

Подстроил ли так герцог с определенным умыслом, или же это получилось невзначай, но сев в предложенное ему кресло, Филипп почти физически ощутил на себе взгляд своего пра-пра-прадеда, маркграфа Воителя. Давно почивший в бозе славный предок сурово взирал с портрета на своего здравствующего потомка, казалось, заглядывая ему в самую глубь души, угадывая самые сокровенные его мысли…

Герцог устроился в кресле напротив Филиппа, положил локти на подлокотники сплел перед собой пальцы рук.

— Надеюсь, сын, ты уже догадался, о чем пойдет речь? (Филипп утвердительно кивнул). Так что я не вижу необходимости во вступительном слове или в каких-либо напутствиях. Вскоре тебе исполнится двадцать один год, ты уже взрослый человек, ты князь, суверенный государь, и в твоем возрасте, при твоем высоком положении тебе совсем не гоже быть неженатым.

По своему горькому опыту герцог знал, как подчас бывает больно слышать слово «вдовец», поэтому и сказал: «неженатым». Филипп понял это и взглядом поблагодарил его за деликатность.

— Всецело согласен с вами, отец. Признаться, я даже удивлен, что вы так долго не заводили со мной разговор на эту тему.

— Когда мне стало известно, — объяснил герцог, — что на следующий день после возвращения ты отправил к кастильскому королю гонца с письмом, в котором (но это лишь мои догадки, имей в виду) ты попросил у него руки принцессы Элеоноры, я решил обождать, пока ты не получишь ответ.

— Ага, вот оно как… — пробормотал Филипп, краснея. — Понятно…

Он умолк и в замешательстве опустил глаза. Он не знал, что и ответить. Лгать не хотелось, а сказать правду… Ему было стыдно, он был ужасно зол на себя — и не только на себя. Из чувства обиды и мести он всячески оттягивал свой брак с Норой, чтобы заставить дона Фернандо понервничать, а когда, наконец, решился, то получил отказ — и ни от кого иного, как от своего друга Альфонсо…

— Ты уж извини, сынок, — прервал его мрачные размышления герцог. — Я, конечно, понимаю, что не вправе рассчитывать на предельную откровенность с твоей стороны. Увы, это по моей вине в наших отношениях нет той доверительности, которая в порядке вещей во всех благополучных семьях… Поверь, день твоего возвращения был самым радостным днем в моей жизни за последние двадцать лет. Теперь я буду делать все для того, чтобы настал день, когда ты увидишь во мне не только человека, что породил тебя, что дал тебе свое имя, наследство и свою кровь. В тот самый день, когда ты, позабыв обо всех обидах, а не только простив их, примешь меня как своего отца, как искреннего друга и соратника, я буду по-настоящему счастлив.

— Пока что я не готов к этому, — честно признался Филипп. — Может быть, позже… Когда-нибудь я обязательно расскажу вам все в деталях, а пока… Пока я могу сказать лишь одно: за минувшие полгода я, исключительно по своей глупости, потерял двух невест — сперва Бланку, потом Нору.

— Ага… И за кого же выходит моя младшая кастильская племянница?

— За бывшего жениха старшей.

— За императора? Так, стало быть, он все же добился развода?

— Да, это самые свежие новости. На днях Святой Отец должен расторгнуть брак Августа Двенадцатого с Изабеллой Французской. Или уже расторгнул.

— Ясно. — С минуту герцог помолчал, затем снова заговорил: — Очень, очень жаль. Я возлагал большие надежды на союз с Кастилией. Еще в отрочестве ты проявил непомерные властные амбиции, а с годами, как я подозреваю, они лишь усилились. В этом отношении ты не похож на меня; Гасконью, Каталонией и Балеарами ты явно не удовольствуешься, и я не ошибусь, предположив, что ты метишь на корону своего дяди Робера Третьего. Я не намерен ни порицать, ни одобрять тебя — для себя ты уже все решил, ты упрям, честолюбив, амбициозен, и ничто не в силах изменить твое решение. В конце концов, возможно, ты и прав: тулузцы слишком слабы, чтобы их род и дальше правил Галлией.

— Я убежден в своей правоте, отец. Для такой большой страны нужна сильная королевская власть, в противном случае Галлия рано или поздно распадется на несколько крупных и десяток мелких государств. Уже сейчас ее лишь с натяжкой воспринимают как единое целое, а дальше будет еще хуже, особенно, если королева Мария все-таки родит ребенка. Пока я остаюсь наследником престола, пока жив Арманд Готийский, пока Людовик Прованский находится под королевской опекой, положение Робера Третьего более или менее прочное. Но это — хрупкое равновесие, оно может нарушиться в одночасье. Менее через год граф Прованский станет совершеннолетним, маркиз Арманд уже стар и вряд ли долго протянет, а его внук, который корчит из себя странствующего рыцаря… — Филипп покачал головой в знак осуждения образа жизни, который ведет наследник могущественного дона Арманда, маркиза Готии, графа Перигора и Руэрга. — Я познакомился с виконтом Готийским в Андалусии, где он примкнул к нашей армии во главе отряда наемников.

— И какое впечатление он на тебя произвел?

— Весьма противоречивое. Он загадочный человек, сущая серая лошадка. Никому не ведомо, что у него на уме, и я не берусь предсказывать, как он поведет себя, когда станет маркизом Готийским. Будет ли он, подобно своему деду, твердым сторонником сохранения на престоле Тулузской династии, поддержит ли меня, или же переметнется в стан прованцев — вот вопрос вопросов. Что до савойцев, то с ними все ясно. Они либо примут сторону сильнейшего, либо — если увидят, что назревает грандиозная междоусобица, — быстрехонько выйдут из состава Галлии и попросят под руку германского императора.

Герцог кивнул, соглашаясь с рассуждениями Филиппа.

— В свете этого у нас есть два варианта возможных действий. Первый, который избрал бы я: вне зависимости от того, будут у короля дети или нет, оказать безусловную поддержку ныне царствующему дому…

— Такой путь для меня неприемлем, — решительно произнес Филипп.

— В этом я не сомневаюсь. Хотя ты мой сын и, по идее, должен был бы подчиниться моей воле, я уступаю тебе инициативу и, так уж и быть, пойду у тебя на поводу. — Герцог вздохнул, затем продолжил: — Наш род могуществен, он самый могущественный среди галльских родов, однако нам будет не по плечу противостоять возможному союзу Прованса, Савойи и Лангедока. Следовательно, нам нужны могущественные союзники, чтобы по силе мы сравнялись с объединенной мощью этой троицы.

— И тогда равновесие мигом нарушится в нашу пользу, — заметил Филипп.

— Думаю, что герцог Савойский и часть лагнедокских графов переметнутся к нам.

— Вне всякого сомнения, так оно и будет. Герцог Савойи, насколько мне известно, не в восторге от человеческих качеств молодого графа Прованского, и я рассматриваю их союз лишь гипотетически, как самый неблагоприятный для нас расклад, который, надеюсь, никогда не выпадет. Далее, виконт Готийский. Он и герцог Савойи — две ключевые фигуры в предстоящей игре, и от их позиции будет зависеть исход всей партии. А их позиция, в свою очередь, будет зависеть от нас, в частности от того, насколько удачно ты выберешь себе жену — предполагаемую королеву Галлии. Для этой роли как нельзя лучше подходили обе кастильские принцессы, особенно старшая, Бланка — ведь она еще и графиня Нарбоннская. Увы, не сложилось… А восемь лет назад король Арагона сделал мне весьма заманчивое предложение. Такое заманчивое, что с моей стороны было чистейшим самодурством отвергнуть его — и все же я отверг… Да ладно! Кто старое помянет, тому глаз вон.