Бастард Ивана Грозного 1 - Михаил Васильевич Шелест Страница 32

— Ишь ты! Не прост ты паря. Да поспешай, царь гневлив за нерасторопность. Ждёт, чай…

Саньку провели не в покои царские, а в другую комнату, где уже находились сидящие за столом трое бояр вместе с Адашевым, и царь Иван. Санька поклонился в пояс и произнёс с извинением в голосе.

— Прошу простить, государь, не упреждали о трапезе.

— А как иначе, ежели я тебя ночевать оставил?

— Не знал, государь.

— Да садись ужо. Семеро одного не ждут, а опоздавшему кости.

Царь сидел в центре длинного стола. По правую его руку сидел Адашев, по левую — боярин лет пятидесяти, а возле, вероятно, его сын — очень похожий на него лицом и статью. Санька сел рядом с Адашевым и положил себе в миску каши и кусок белорыбицы. Тут же подошёл виночерпий и, взяв пустой кубок, налил в него сбитня.

— Как там? «И мед из тяжкого стакана за их здоровье выпивал». Так, кажется, — спросил государь. — Славный сказ Ракшай начал вчера, да сморило меня. Ты перекуси быстро, да начни сызнова. Прямо здесь, чтобы и они послушали.

Санька мысленно усмехнулся. Снова он попал в развлекающую бояр свиту. Ну да ладно… Хоть не шут, пока. Хотя, далеко ли? Шуты тоже песни пели и сказки сказывали. Ну что ж, сам виноват. Никто его за язык не тянул. Так и придётся выступать с одним и тем же стишком на банкетах.

— Дозволь, государь, тот стих тебе оставить, а начать здесь другой.

— Только, чтобы про богатырей, — перестав жевать, Иван уставился взглядом на Ракшая.

— Добро.

Стерлядь проскочила внутрь Ракшая легко. Каша, сдобренная маслом тоже не задержалась. А сбитень освежил и очистил. Санька вылез из-за стола и в задумчивости прошёл по большому залу.

— Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хозарам. Их селы и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам. С дружиной своей, в цареградской броне, князь по полю едет на верном коне. Из темного леса навстречу ему идет вдохновенный кудесник. Покорный Перуну старик одному, заветов грядущего вестник, в мольбах и гаданьях проведший весь век. И к мудрому старцу подъехал Олег.

Из раскрытых боярских ртов посыпалась каша. Царь тоже удивился, но виду не подал.

— «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною? И скоро ль, на радость соседей-врагов, могильной засыплюсь землею? Открой мне всю правду, не бойся меня. В награду любого возьмешь ты коня». «Волхвы не боятся могучих владык, а княжеский дар им не нужен. Правдив и свободен их вещий язык и с волей небесною дружен. Грядущие годы таятся во мгле, но вижу твой жребий на светлом челе.

Тут и царь сменил спокойствие на изумление. Санька даже видом своим походил то на Олега, гордо и выпрямив спину сидящего на коне, то, развернувшись, походил на согбенного старца, опирающегося на древнюю клюку.

— Запомни же ныне ты слово мое: Воителю слава — отрада. Победой прославлено имя твое. Твой щит на вратах Цареграда. И волны, и суша покорны тебе. Завидует недруг столь дивной судьбе. И синего моря обманчивый вал в часы роковой непогоды, и пращ, и стрела, и лукавый кинжал щадят победителя годы… Под грозной броней ты не ведаешь ран. Незримый хранитель могущему дан. Твой конь не боится опасных трудов. Он, чуя господскую волю, то смирный стоит под стрелами врагов, то мчится по бранному полю. И холод и сеча ему ничего… Но примешь ты смерть от коня своего».

Слушатели перестали есть вовсе, а Санька разошёлся. Он вынужден был обращаться к своей глубинной памяти, и поэтому заглянул в себя. Сам он не видел своего преображения, но Станиславский сказал бы свою знаменитую фразу: «Я верю».

Лучи солнца, пробивавшиеся через зеленоватые витражные стёкла, играли на Санькином лице, меняя его словно по сценарию.

— Олег усмехнулся, однако чело и взор омрачилися думой. В молчанье, рукой опершись на седло, с коня он слезает, угрюмый. И верного друга прощальной рукой он гладит и треплет по шее крутой. «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга, расстаться настало нам время. Теперь отдыхай! Уж не ступит нога в твое позлащенное стремя. Прощай, утешайся — да помни меня. Вы, отроки-други, возьмите коня. Покройте попоной, мохнатым ковром, в мой луг под уздцы отведите. Купайте, кормите отборным зерном, водой ключевою поите». И отроки тотчас с конем отошли, а князю другого коня подвели.

— Зачем?! — Вдруг вскрикнул Иван. — Зачем он это сделал?

— Что сделал? — Очнулся от баллады Санька.

— Коня отрокам отдал.

— Ну так… Подумал, что если оставит коня дома, то не погибнет от него.

Царь некоторое время сидел задумчивый. Выпил сбитню. Отрезал кусочек мочёного яблока.

— Как много непонятных слов. Вроде и по-нашему, а… Ну, ты продолжай-продолжай… Хотя я знаю конец.

И Санька дочитал.

— Из мертвой главы гробовая змия, шипя, между тем выползала. Как черная лента, вкруг ног обвилась, и вскрикнул внезапно ужаленный князь. Ковши круговые, запенясь, шипят на тризне плачевной Олега. Князь Игорь и Ольга на холме сидят. Дружина пирует у брега. Бойцы поминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они.

Тишина стояла гробовая. Бояре уткнулись взглядами в кубки и боялись поднять головы. Даже Адашев. Царь встал из-за стола и подошёл к Ракшаю и взяв его за плечи, медленно повернул к себе. Санька поднял на него глаза.

— Ты на что намекаешь, волхв?

— Я?! — Санька удивился. — То легенда про князя Олега.

— Я знаю ту легенду. И слышал многажды. Эта другая. Эта за душу берёт и сердце тревожит. Зачем ты её мне рассказал?

Санька пожал плечами. Завтрак был в конец испорчен. Даже Адашев вышел из-за стола, пряча от Саньки глаза.

— Хочу остаться один, — сказал Иван.

Адашев и старший боярин было дёрнулись с вопросом, но встретившись взглядами с царём, поклонились и вышли.

— Ты останься, — сказал Иван, ткнув пальцем в Ракшая.

Глава 9

— Адашев доложил мне о твоих вчерашних угрозах. Ты, вообще, кто таков, чтобы мне ставить условия?

Санька видел, что царь сам себя распаляет. Ещё он видел, что тот боится. А ещё Санька знал, что когда человек боится, он может наделать много глупостей.

— Что молчишь? — Спросил царь усаживаясь снова за стол.

— Могу говорить?

Царь разорвал жаренного рябчика и отправив небольшой кусок мяса в рот, кивнул.

— Я, государь, не вашего рода племени, живу себе в лесу, поклоняюсь колесу, и как себя вести в ваших домах не научен. Потому — говорю прямо, как