Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя Страница 35

— Попался, сволочь!

Тенями промелькнули мимо, вдоль стены, у него за спиной, Мальцман и Гурский. На площадку — и по лестнице вниз, прыгая через ступеньки. Навстречу медленно, по одному, волочащимся шагом поднимались заключенные, Гурский приостановился на секунду:

— Что там?

— Гонят с прогулки.

— Кто?

— Сулима. Пьян в дым. Никаких резонов не слушает. Заворачивайте оглобли.

«Заворачивать? Ну нет!»

Гурский раздвинул плечом столпившихся перед ним и, сев по-мальчишески бочком на перила, покатился вниз. У выхода во двор, меж двух плечистых надзирателей, стоял Сулима, помахивая желтой, худенькой цыплячьей своей лапкой. Перед ним, все еще протестуя, гудела густая толпа заключенных, в задних рядах пели плясовую, неистово гремели железные ржавые листы тюремного «оркестра». Голос Сулимы тонул в этом гуле и громе.

Гурский, с раската, проскочил между Сулимой и надзирателем.

— Ку-да?! — крикнул Сулима. — По ка-ме-рам!

Но ряды уже сомкнулись за Гурским. Он шел быстро сквозь расступавшуюся перед ним толпу.

— Мальцман здесь?

— Только что прошел… Руку, Гурский!

Он пожал чью-то дружески протянутую руку и вышел к караульному посту. Вокруг «гриба» было уже пусто. Толпа отступила далеко; о ее присутствии можно было догадаться по тому только, что темнота на подступах к высокому одиночному корпусу шевелилась. Часовой стоял под фонарем понуро, свесив винтовку штыком в землю. Неподалеку от него прохаживались, покачивая переброшенными через руку одеялами, Литвинов, Бауман, Сильвин. Увидев Гурского, кивнули:

— Скорей!.. Мальцман там уже. Теперь — все.

Гурский исчез в темноте. Часовой поднял голову, точно ему пришло на мысль: а почему, собственно, этот заключенный ушел в глубь двора, когда все уходят в корпус, по камерам? Он шагнул Гурскому вслед, присматриваясь. Но Бауман уже заходил сзади, неприметным движением развертывая одеяло.

Литвинов быстрым ударом вышиб берданку из рук часового. Сильвин схватил за плечи. Платок в рот, одеяло на голову, носком под коленки… наземь. Второе, третье одеяла — тугим свивальником…

Гоп, мои гречаныки…

В последних рядах толпы, у входа, оглядывались, наверно, на возню под фонарем, у «гриба». Увидели? нет? — как рухнуло тело, как волоком оттащили его в ближайшую, первую клетку, под стену, руками и коленями прижимая к земле, трое… Наверное, видели. Потому что еще громче стала песня и неистовее загремели ржавые листы.

Кричал часовой? нет?.. Сильвин, тяжко переводя дух, обкручивал веревкой запеленутое в одеяло тело. Литвинов шепнул:

— Придержи его… Когда твой черед придет подыматься, Незнамов даст сигнал. Он на углу стоит, дозорным… Грач, винтовку разрядил? Где она?..

Но Баумана уже не было. Сильвин уперся коленом в спину поваленного лицом в землю часового. Часовой был недвижен, словно мертвый. Задохся? Не может этого быть… Прикидывается.

В задней клетке у наружной стены уже строили, топоча и срываясь, «слона». На песке, топорщась черными колючими лапами, лежал привязанный к лестнице якорь.

— Что ж вы! — почти крикнул, подбегая, Гурский. Крохмаль отозвался глухо:

— Ждали тебя и Литвинова.

— Ждали!.. Подсаживай!

Жестоко надавливая коленями на плечи и руки нижним, Гурский вскарабкался на «слона», принял поданную снизу кошку и метнул ее вверх, на гребень стены. Визгнула под острыми лапами железная оковка. Гурский нажал всем телом. Еще яростнее проскрежетало железо. Гурский надежно повис на ступеньке замотавшейся вдоль стены лестницы. Подтянулся до гребня, верхом, перекинул к той же кошке привязанную веревку с узлами и, обжигая об нее руки, скользнул — первым вниз, на ту сторону, на пустырь.

И тотчас рассыпался «слон». С верхнего яруса, не слезая, вдвоем, схватились за лестницу первоочередные. Порядок, в котором должны были лезть, был определен заранее, чтобы не получилось толкотни и задержки.

Незнамов, махальный, на углу считал, задыхаясь от волнения:

— …пять, шесть… Бог ты мой, до чего медленно!..

Тычась в спешке коленями в мокрые от росы кирпичи, поднимались искровцы. Под тяжестью торопящихся тел скрипели полотенца и простыни.

— …семь, восемь…

Пора — сигнал Сильвину. Он все еще держит. Незнамов двинулся, но тотчас припал к стене, в темноту. Плясовая смолкла. Шаркая подошвами, оттирая налипший к подошвам песок, проходили мимо Сулимы последние, дольше всех задержавшиеся во дворе политические. Меж двух надзирателей с фонарями Сулима таращил глаза, осматривая двор. Под «грибом» уныло мигал желтым глазом одинокий фонарь. Сейчас Сулима заметит, что часового нет. Сейчас он окликнет. Сейчас эти трое пойдут, взблескивая фонарями, шарить по двору. И найдут Сильвина-над часовым. И его, Незнамова… Он оглянулся на гребень-туда, где были тени. Гребень был пуст. Секунда прошла, еще… Никого. Тихо. Все, стало быть.

Гул прокатился по корпусу. Прозвенело разбитое стекло в верхнем коридоре, донесся крик, исступленный и сиплый:

— Дер-жи! Кар-ра-ул!..

Сулима и надзиратели обернулись рывком и бросились все враз, по коридорчику. Дверь осталась открытой. Незнамов побежал к ней во всю силу ног, крикнув в первую клетку, на ощупь, не видя никого, в темноту:

— Бегите!

Сорвалось? Засада?

Сильвин сбросил колено со спины часового, пригнулся и кинулся в угол, за проскользнувшей мимо, опознанной им фигурой махального. В подъезд. Корпус гудел топотом ног, криками… Явно побег обнаружен.

У верхней площадки Сильвин догнал Незнамова. Незнамов, увидев его, остановился как вкопанный. Глаза закруглились от ужаса:

— Вы что же не убежали? Я же крикнул…

Сильвин сразу взял себя в руки — такой виноватый и жалкий был у Незнамова вид.

— Я понял не так. Вы в эту сторону побежали. И я подумал…

Он повернул назад, ступил ступенькою ниже.

— Может быть, успею еще…

Нет. На дворе-короткий, резкий и гулкий-ударил выстрел. И Сильвин ярко вспомнил, как было, когда хватали часового. Берданка откатилась в сторону, когда ее вышиб Литвинов. Бауман должен был разрядить или вынуть затвор…

Выстрел опять.

Сильвин усмехнулся кривой улыбкой:

— Жив, стало быть, крестник-то. Я все беспокоился, не задохся бы… — И обернулся к Незнамову: — Остальные все ушли?

Незнамов вспыхнул от обиды, точно он в самом деле бросил пост раньше времени.

— Все, конечно, — пробормотал он, отводя глаза. — Я же считал…

Но у самого захолонуло сердце. Счет был до девяти, собственно. А без Сильвина должно быть одиннадцать.

В коридоре «одиночных» захлебывался надрывом сулимовский, отрезвевший сразу, фальцет:

— По камерам! Двери на запор!..

Но заключенные продолжали стоять тесной, сгрудившейся толпой вокруг старшего надзирателя Рудинского, храпевшего во всю пасть, протянув поперек коридора огромное, безнадежно пьяное свое тело.

Под окнами звонил торопливым, набатным звоном сигнальный колокол. Как в ту, «уголовную» ночь.

— По камерам! На поверку!

Глава XXXVIII

БУРЬЯН

Казенный простынный холст оказался непрочным: под нажимом торопящихся, вдвое отяжеленных этой торопливостью тел рвались крутые жгуты, вывертывались нелепые, самодельные ступеньки. Бауман поднимался уже по обрывкам лестницы.

Снизу шепот; «Скорей!». Еще трое после него, Баумана. Нога выбила из расхлябанной, растянувшейся петли круглую, верткую палку, тело сорвалось — не успел удержаться: острой болью рвануло щиколотку от удара о землю. От боли сел. На секунду — нет, даже меньше-мелькнула мысль: не одолеть гребня. И действительно, еле поднявшись, сорвался опять. Пока, хромая, он поднимался с земли — мимо, вверх, через стену перебросились последние. Незнамов с угла крикнул что-то и побежал. Во дворе стало тихо. Затем стукнул выстрел, и Бауман вспомнил, что у «гриба» он забыл разрядить, как было ему поручено, винтовку. У входа в клетку замаячила тень; второй выстрел был уже прицельным, пуля чиркнула где-то совсем близко. До отказа напружинив мышцы, Бауман подтянулся вверх — по обрывкам, — перевалил тело за гребень, цепляя задеревеневшей, ставшей негибкой ногой за отогнувшийся край стенной железной оковки.

Но все же — перевалил. И тотчас от стены, через тропинку, протоптанную караульными дозорами, — в густые заросли бурьяна. До первого оврага. На дно. И по дну — бегом, насколько позволяла нога, ушибленная, шаркавшая сорванной о гребень подошвой. Та же нога, что тогда, когда прыгал с поезда!

Овраг крутил змеиным извивом вправо и влево. Дно было вязкое — после недавних дождей еще не просохла глина. Ноги скользили. Два раза уже Грач спотыкался и падал. Ладони и платье перемазались грязью. Овраг все определенней заворачивал влево. Но маршрут был указан Бауману вправо вдоль стены, до шоссе. Надо сворачивать, так он заберется невесть куда.