Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя Страница 36

Он вскарабкался вверх по откосу, опять в густые, сплошные заросли чертополоха, лопухов, бурьяна. Приостановился, прислушался. Ни звука, ни шороха. Черные ночные тучи надвинулись низко-низко-кажется, что к самой земле. Не слышно никого. А все бежали в одну сторону сначала. Неужто он так отстал?

Дорогу пересекали овраги и водомоины. Под ногами чавкала грязь. Грач не мог определить никак, куда он идет, верно ли. Но ясно было одно: в гостиницу, где ему назначена была явка-номер для него занят женой, настоящей женой, Надеждой (ему уже дали знать, что она приехала), — идти никак нельзя: обувь, платье в грязи, шляпы нет, подошва надорвана… Арестуют, как только он переступит порог.

В гостиницу-никак невозможно. Значит…

Значит, вспомнить один из старых киевских адресов, по которым ходил до провала. В квартиру Крохмаля, где ночевал до гостиницы, — нельзя, само собой очевидно. Еще на Рейтарской была явка. Рейтарская, семь… квартира… Он прикрыл глаза, чтобы легче вспомнить. Нет, не вспоминается… А может быть, он и не знал. Объяснили на глаз. Войти в подъезд — и сейчас же дверь влево… Только на несколько ступенек подняться…

Опять буерак. И никаких признаков шоссе. Он кружит, наверно, потому что не может же быть таким огромным пустырь за тюрьмой. Он уже давно идет…

От недвижного вкруг бурьяна, низких, застывших над головою туч непривычное, никогда по сю пору не бывшее жуткое чувство обреченности и одиночества охватило Грача.

На мгновение.

Потому что через мгновение-сквозь темь, сквозь ночь, дробя тишину, нежданно, не сзади, в угон, а прямо в лоб, в грудь, навстречу — накатился конский галопный топот; храп коней, хруст сохлых бурьянных стеблей, командный голос. Близко совсем, каждую букву слышно:

— На-ле-во разом-кнись!

Казаки. Оцепили…

И сразу, по-всегдашнему, стал бодрым. Пустырь ожил вражьей, смертною поступью, светлей и прогляднее стала-от опасности-хмурая ночь.

Конные шли ходко, шаря пиками вправо, влево, наклоняясь с седла.

Грач припал к земле и пополз навстречу казачьей облаве — на прорыв.

Глава XXXIX

ЩЕЛКУНЧИК

Часы пробили двенадцать.

Ярко горит лампа. В комнате-уютной, маленькой, чистенько прибранной четверо: Сыч, Вагранкин Кирилл, Люся и тесно прижавшийся к ней сонный, совсем сонный ребенок.

Люся сказала усталым голосом, беззвучно почти, как говорят слова, которые уже много-много раз повторялись, и повторялись напрасно:

— Пойдем баиньки, Леша.

Но мальчик тесней и ближе прижался к матери:

— Ты сама обещала, папа придет.

У матери дрогнули губы:

— Сегодня — наверное, нет. Сегодня, наверное, не придет, Лешенька. Очень уж поздно. И дождик краплет… Слышишь?.. Пойдем, мальчик, да?

Кирилл поднялся с дивана хмурым и нервным движением:

— Ну, ты там как хочешь, товарищ Сыч, а я пойду. Наверно, несчастье… Тревога была в девять двадцать. В десять я на Полтавской казаков встретил — на полных рысях шли. Стало быть, так ли, иначе ли-делу давно был конец. Была б удача — Разин здесь четвертый стакан чаю бы пил.

Козуба сжал брови:

— Сиди. Куда сейчас идти? Ночь, дождь… Чего найдешь? Он, может, заплутался.

— Заплутался! — с негодованием выкрикнул Кирилл. — Люся, слышишь? Муж твой-заплутается! Да он по Киеву с закрытыми глазами куда хочешь пройдет — так он город знает… Нет, что-нибудь случилось.

Он встал. Но Козуба сердитым знаком заставил опять сесть:

— Сиди, я говорю… чувствительный! По явкам шляться сейчас тоже непорядок. Да и если в самом деле сорвалось, ничего уж сейчас поделать нельзя. Ждать, сложив ручки, — подлое дело, правильно. Подлее нет. Но другого, брат, сейчас ничего не придумаешь…

Как будто звякнул звонок. Чуть слышно. Все вздрогнули. Люся наклонилась вперед и застыла прислушиваясь. Звонок ударил вторично-уже громким и настойчивым звоном.

Разин!..

Люся приподнялась и села опять: дыхание перехватило. Леша крепко вцепился ей в руку, не понимая. Кирилл бегом ринулся в прихожую. Навстречу-в третий раз — опять чуть… чуть… словно раздумав и прощаясь, задребезжал колокольчик.

— Свой, безусловно, — сказал убежденно Козуба и тоже пошел к двери.

Она распахнулась навстречу. Мелькнуло растерянное лицо Кирилла: за ним в комнату вошел неверными шагами, шатаясь, человек в замазанной грязью, оборванной одежде без шапки. Под спутанными волосами — высокий лоб, ясные глаза.

— Грач! — выкрикнул Козуба и облапил неожиданно задрожавшими руками вошедшего. — Какими путями, способами?.. Тебе ж-не сюда… Родной…

Леша крепче прижался к матери, не сводя с Грача пристальных глаз.

— Это ж… не папа… Это тот…

Люся, бледная, проговорила едва слышно:

— Не папа. Но все равно что папа… Скажите, как остальные?..

Грач вывернулся из медвежьих объятий Козубы:

— Перебрался-таки, значит, из Москвы? Ну, рад…

Он протянул обе руки Люсе:

— Остальные?.. Всё, всё благополучно-по расписанию. Вот… не ждал встретить… нареченную… Удачно же я переменил явку: на настоящую, видите, не рискнул. Разве в таком виде можно… в гостиницу? Да еще без вещей…

Улыбаясь, Бауман показал на свою одежду и сапоги,

— Я и по улице-то прошел благополучно потому только, думаю, что прикидывался пьяным… В меру пьяным, вы понимаете… чтобы городовой не забрал в участок. Ровно настолько, чтобы было понятно, почему весь в грязи вывалялся и сапог оборвал.

Он приподнял ногу, помотал чуть державшейся подметкой:

— Вот… зловредная… Ни тебе побежать, ни тебе поползти. Я так и думал пропаду. По счастью, вспомнил на Рейтарской явку. Пошел на-ура. Жена как, здорова?.. Найдется во что переодеться — я пойду…

Козуба невольно поднял глаза к круглым часам над буфетом. Бауман посмотрел тоже на часы и нахмурился:

— Четверть первого?.. Поздно будет… Или… ничего?

Голос, очень усталый, сорвался; он прозвучал так по-детски просительно, что Козуба невольно улыбнулся:

— Уж не знаю как… Разве что опять выпивши прикинуться… из веселого заведения. Там до двух… до четырех, никак, пьют.

Но Кирилл покачал головой:

— Не столь удобно, полагаю. К тому же, платья на ваш рост не заготовлено. И на недоуменный взгляд Баумана поспешил договорить: — Здесь Разина ждали… Из екатеринославских товарищей, знаете?.. С первомайских арестов сидит. Это ж для Разина явка была указана.

Бауман двинул бровями:

— Разина?.. Но ведь он вчера решил не бежать.

— Что?! — выкрикнула Люся. — Он добровольно остался?

Бауман кивнул:

— Ну да. Он рассчитал, что рисковать не стоит. Ведь он за демонстрацию только. Максимум, что ему грозит, — высылка куда-нибудь, в не столь отдаленные… Что вы?

Люся плакала, уткнув голову в руки:

— Я приехала… с Лешей… Нарочно не дала ему знать, чтобы сюрпризом… Убежит, а я — здесь!

Сыч пояснил:

— Она — жена Разина, понимаешь ты. Действительно, неладно вышло… Как ждала!

— Если бы он знал… — медленно проговорил Бауман. — А так, конечно, благоразумнее было не рисковать.

— Благоразумнее! — гневно сказала Люся и выпрямилась сразу. — Ну вот, пусть и сидит теперь за решеткой с благоразумием своим. Без меня… Пойдем, Леша!

— Что вы так? — слабо улыбнулся Бауман. — Зачем? Вы же сами виноваты отчасти. Зачем вы ему не дали знать, что вы здесь? Если б он знал, он бы наверное вышел.

Люся посмотрела Грачу прямо в глаза:

— При чем тут я? Зачем вы говорите неискренне? Точно вы думаете не так, как я: что не революционер тот кто просидит за решеткой хоть минуту лишнюю, если можно бежать. Счет, расчет! Подумаешь! Нашелся бухгалтер!

Бауман рассмеялся:

— Оба вы, как я посмотрю, ребятенки вроде Леши вашего. Разин тоже по каждому поводу-фыр-фыр! Если бы вы видели, как он с народниками спорит! Только клочья летят.

— Клочья? — переспросила Люся, и глаза ее смягчились. — И вы думаете…

Веки Баумана тяжело наползли на зрачки. Он пошатнулся и сел на диван. Люся наклонилась к нему испуганно:

— Вы ранены?

Грач качнул головой:

— Нет. Просто устал очень… Стыдно уставать… так… Хотя мы две последние ночи не спали… И я плутал долго…

Он подтянулся осторожным и медленным движением ноги к постланной на диване постели и опрокинулся мокрой и всклокоченной головой на подушку.

— Товарищ! — окликнул Кирилл, но Грач не отозвался: он спал.

Вагранкин оглянулся на Козубу:

— Как же быть, товарищ Сыч? Нельзя же его так оставить. Ведь если, не дай бог, обыск… или что… сразу же опознают. Надо было выстричь, побрить… бороду особенно. Без бороды — совсем же другое лицо.

Козуба отмахнулся:

— Пусть спит… Видишь сам: совсем вымотался человек. Ну, остриги, обрей… Ежели в ночь сегодня его устукают, сонного, — так, думаешь, и не сообразят, что это за милорд? Сонного, брат, во всяком виде возьмут: сонный все одно что мертвый. Я ладони, смотри, все в кровь исцарапаны. О веревку, что ль?.. Обязательно опознают. — Он любовно оглядел спокойное лицо спящего Баумана. — Вот одёжу с него снять действительно надо… Сапоги в первую очередь…