Сергей Мавроди - Тюремные дневники, или Письма к жене Страница 47

Я молчу. Следователь наконец замечает мое настроение и слегка обеспокаивается.

— Какие-нибудь проблемы?

— Какие у меня могут быть проблемы? Никаких проблем!

(У МММ, блядь, нет проблем!)

Опять пауза.

— А как в камере?

Я пожимаю плечами.

— Нормально.

— Что за люди?

— Люди как люди.

(«Один я, как хрен на блюде!» — злобно добавляю я про себя.)

— Ну, люди разные бывают, — неопределенно замечает следователь.

Я не отвечаю. Пауза затягивается. Следователь явно растерян и не знает, как вести себя дальше.

— Ах, да! — неожиданно вспоминаю я. — Мне тут повестка в суд пришла.

У господина следователя глаза лезут на лоб.

— В какой суд?

— В гражданский. Некая гражданка иск на меня подала. Вот, пожалуйста, можете полюбопытствовать.

Я протягиваю ему через стол копию искового заявления. Он быстро пробегает его глазами и ошарашенно произносит:

— Да это просто не может быть! Против Вас же уголовное дело идет!

Без нашего ведома с Вами ничего происходить не может. Как вообще могли исковое заявление принять?

(Как-как, да вот так!)

— Знаете, вы, главное, проследите, чтобы меня на суд не повезли.

Ей-богу, не хочется по сборкам целый день мотаться!

— Да никуда Вас без нашего ведома не повезут! Это невозможно!

(Ха! «Невозможно»!.. Вы еще не знаете, с кем имеете дело! Все со мной возможно. Меня не только на суд, а на Луну или Марс могут завтра увезти. Придут, предъявят все бумаги, погрузят в марсианский автозэк — и привет!)

— Все у нас возможно. Вы вот тоже говорите, что иск не могли принять. Однако приняли. Проследите лучше. От греха.

— Хорошо, я прослежу.

В этот момент в кабинет входит, а точнее, буквально вбегает, мой адвокат.

— Фу-у!.. Что тут за порядки! Помимо обычного, еще какое-то специальное разрешение нужно. Я тут целый час уж торчу! Никак пройти не мог.

Адвокат быстро окидывает взглядом помещение, на секунду задерживает взгляд на глазке телекамеры, потом со значением смотрит на меня. (Да ладно! Сам все прекрасно понимаю.)

— Ну, как Вы тут?

— Нормально, — нехотя бурчу я. — Давайте начнем.

Следователь быстро зачитывает какие-то очередные постановления и обвинения, задает мне несколько дежурных вопросов («51-ая…

51-ая…») и исчезает.

Охранника, который приходит его вывести, я спрашиваю, указывая на глазок телекамеры:

— Простите, это телекамера?

— Нет.

Мы остаемся с адвокатом вдвоем. Он еще раз оглядывает помещение, на этот раз уже более внимательно.

— Да-а!.. Я, признаться, здесь еще ни разу не бывал.

— Я тоже, — вяло шучу я в ответ. — В общем, так. Я сейчас напишу жене записку, и если они ее у Вас изымут, я объявлю бессрочную сухую голодовку. Как, интересно, они ее смогут найти? Значит, это телекамера! Короче, пусть переводят меня обратно на Матроску! Какая здесь может быть защита, если все прослушивается?!

— Вы что, с ума сошли?!

— Ну, в общем, лучше я здесь умру, но издеваться над собой не позволю! Короче, если записку у Вас изымут — сообщайте в прессу, что я объявил сухую голодовку. Сколько я без воды проживу? Неделю?

— Да нет. Летом дня три, не больше!

— Ну, три, так три.

— Да нет, Вы подождите! Давайте я сначала со следователем поговорю. Может, они Вас и так переведут!

— Никуда они меня не переведут! Следователь сделает невинные глаза и будет все отрицать. Никаких, скажет, микрофонов здесь нет.

Это что, неясно? Переведут они меня только, если поймут, что дело зашло слишком далеко, и я действительно умереть могу. А всякая там логика и аргументы тут ни при чем. Все все прекрасно понимают. И они, и мы. Мы же не можем доказать, что они подслушивают? Поэтому разговоры с ними бесполезны! Нужны действия. И вообще, ни к чему слова, там, где место делам!

На том и расстаемся. Адвокат уходит, а я остаюсь в кабинете и жду охранника. Разводящего. Однако вместо разводящего заходит какой-то довольно пожилой офицер с седыми усами. Вероятно, местный опер.

— Объяснение будете писать?

— Какое объяснение?

— По поводу найденной у адвоката записки.

(Так! Записку все-таки нашли!)

— Дайте мне чистый лист бумаги.

— Зачем, бланк же есть?

— Я хочу сделать заявление.

— Все заявления передаются с утра на утренней проверке.

— Я объявляю бессрочную сухую голодовку.

— Хорошо, передайте с утра рапорт.

С этими словами он уходит. Какой рапорт? Это он должен рапорт начальству сделать. Впрочем, неважно. Пусть делают, что хотят.

Я начинаю шагать по кабинету из угла в угол. В голове какая-то ватная каша. Пустота. Мыслей никаких. Все уже думано-передумано сто раз. Теперь думать нечего. Надо только действовать.

Минут через десять дверь снова открывается. Заходит новый опер.

На вид совсем молодой парень в гражданке. В серых брюках и черной рубашке.

— Напрасно Вы, Сергей Пантелеевич, с самого начала так себя повели. Только к нам заехали и сразу сами себе проблемы создаете.

— Дайте мне, пожалуйста, ручку и бумагу.

— Зачем?

— Я хочу написать заявление.

— Какое?

— Это имеет значение?

Опер молча встает, выходит и через полминуты возвращается с ручкой и листом белой бумаги. (Бумага, кстати, паршивая. Наша, наверное.)

Я беру ручку и пишу: «В связи с нарушением моих конституционных прав на защиту объявляю бессрочную сухую голодовку. Требую перевести меня обратно в тюрьму «Матросская тишина». Потом подвигаю бумагу оперу. Он берет ее в руки и внимательно читает.

— Меня теперь, наверное, в одиночку посадят? — интересуюсь я.

— Почему?

— Ну, если человек объявил голодовку, его же по закону должны в одиночку на время голодовки перевести?

(По закону это действительно так.)

— Ну, Вы понимаете… Тюрьма переполнена… Камер свободных нет…

(Что за бред!? Впрочем, не важно. Пусть делают, что хотят.)

Я пожимаю плечами.

— Ну, нет, так нет.

— Но зачем Вы все-таки это делаете?

— Там все написано.

— Но почему Вы говорите, что у Вас конституционные права нарушены?

— Послушайте, к чему все эти разговоры? Я Вам уже все сказал.

Просто делайте теперь, что положено.

Опер берет мою бумагу, встает и выходит. Я опять остаюсь один.

Минуты через две заходит разводящий. Быстро меня обыскивает, бегло просматривает бумаги и командует: «Выходите!» Выходим. Идем тем же путем по коридору и возвращаемся в камеру. (Опять без всяких пеналов. Ну, и ну! Сервис.)

Я вхожу в камеру, молча подхожу к своей шконке, взбираюсь на нее и ложусь на спину, закинув руки за голову. Вопросов никаких мне никто не задает. (Ну, естественно! Кто же осмелится сам меня о чем-то спросить? Обратиться с вопросом к самому Вельзевулу! Это мне уже знакомо.)

Так проходит примерно полчаса. В камере все занимаются своими делами, разговаривают между собой и старательно меня не замечают. Не беспокоят.

Снова раздается знакомый стук.

— На букву М!

Кто-то подходит к двери.

— Да нет, другой. Который наверху лежит!

(Ого! Быстро же я здесь завоевываю популярность!)

Подхожу к двери.

— На вызов! Прямо сейчас.

— Пошли. Я готов.

Выходим. Знакомый коридор, знакомый кабинет. Хотя нет, кажется, другой. Впрочем, все они здесь одинаковые. Жучками-микрофонами понапичканные.

Из-за стола навстречу мне поднимается какой-то моложавый подполковник.

— Здравствуйте, я начальник следственного изолятора.

(О! Сам хозяин!)

— Так какие у Вас проблемы?

— В заявлении все написано.

— Но зачем Вы это делаете?

— Послушайте, все Вы прекрасно понимаете. И Вы, и я.

— Да, я все понимаю.

— Вот и действуйте по закону!

— Хорошо. Мы Вас сейчас на время голодовки переведем в одноместную камеру…

(О-о! Прекрасно!)

… Но имейте в виду. Если у Вас начнутся проблемы со здоровьем, мы будем вынуждены проводить принудительное кормление. Ну, Вы знаете, наверное, как это делается. Вводится специальная кишка. Через рот или через нос. Умереть мы Вам все равно не дадим.

— Посмотрим.

— И зря Вы все-таки это делаете. Здоровье только гробите. Ничего Вы этим не добьетесь.

— Посмотрим.

На этом мы и расстались. Я возвращаюсь в камеру и начинаю укладываться. Сокамерники переглядываются растерянно некоторое время, потом один нерешительно спрашивает:

— А чего ты?

— Меня с вещами заказали.

— С вещами?

— Да.

Длинная пауза.

— Ну, давай, мы тебе продукты соберем.

— Не надо. Я сухую голодовку объявил.

(Черт! До чего все эти разговоры противны! Как будто хвастаюсь.)

Все ошеломленно молчат.

— Зачем?