Дмитрий Дивеевский - Ось земли Страница 49

"Мест не хватает в камерах, приходится постоянно освобождать, толком поработать с ней не удалось. А можно было бы…" – подумала Ольга. Она взяла у командира отделения револьвер, велела построить отделение и подошла вплотную к приговоренным. Три мужика и девчонка. Мужики нестриженые, оголодавшие, в драной одежде. Всех взяли тоже по доносу в доме одного из них по 58 статье – агитация и пропаганда. Пили самогон и клеветали на советскую власть. Сейчас стоят, трясутся – кому умирать хочется. Но поздно трястись. Нечего было клеветать.

Отделение построилось. Ольга оглянулась на солдат и сказала:

– Вот как надо.

Она уперла револьвер девчонке под ложечку и нажала на спуск. Раздался приглушенный выстрел и девчонка беззвучно съехала на пол. Она умерла мгновенно. Ольга давно знала, что для того, чтобы попасть в сердце, надо стрелять под ложечку, только слегка направить дуло в левую грудину. Потом она отошла от приговоренных и сказала:

– Этих сами кончайте.

Уже поднимаясь из подвала на первый этаж, услышала отзвук залпа.

После этого она стала частенько спускаться в подвал и упражняться в стрельбе в упор.

Тотальные чистки не могли обойти ситуацию в ее семье. И без того уже полностью выхолощенный, их семейный союз приближался к окончательному исчезновению. Ольга подозревала, что частые поездки мужа к родителям кроме всего прочего имеют под собою и одну особенную основу. Наверняка глубоко верующая свекровь забивала ему мозги религией и талдычила о смирении и прочих реакционных вещах.

И хотя Ольгу это уже мало волновало, потому что муж стал для нее чужим человеком, темные существа внутри заставляли ее с озлоблением встречать мужа при его возвращениях из Кстова. Они каждый раз узревали в нем особую просветленность и словно цепные псы кидались в атаку. Однако Сергей словно не замечал окаянства жены и не поддавался на скандалы. Это вызывало в ней дополнительные приступы бешенства.

Наступила очередная весна, а с нею для семейной пары Ольги и Сергея настал час испытаний.

Московская бригада добралась до друзей Сергея Василия Кошкина и Матвея Сладкова. Обоим предъявили обвинение в шпионаже в пользу иностранной разведки и шансов выжить у них не было. Основанием послужил донос одного из их сотрудников. Доносы в ту пору ценились не менее вещественных доказательств и оставалось всего лишь получить от обвиняемых признание в содеянном. Однако признательные показания выбить не удалось. Оба чекиста происходили из коренных пролетариев, прошли закалку нуждой и голодом в юности, повидали в своей работе немало всякого и держались героически. Оба знали, что им больше не жить и оба решили уйти из жизни по-мужски.

На сей раз Сергей вышел из своего состояния отстраненности и начал действовать. Он напросился к начальнику управления Матвею Погребинскому, которого знал много лет, положил на стол рапорт об увольнении из органов, удостоверение и пистолет.

– Матвей, я больше не могу. Творится черное дело. Лучшие чекисты гибнут. Кошкина и Сладкова знаю с молодости. Они не могут быть врагами народа. Подписывай рапорт о моем увольнении.

Начальник управления смотрел на Сергея устало и отрешенно. Он уже знал, что руководитель бригады Семен Ушиевич отправил в Москву запрос о взятии его в разработку. В той ситуации это могло означать только одно: опрос нескольких сотрудников и сексотов с целью написания постановления об аресте и дальнейшая Голгофа в роли врага народа. Комиссар третьего ранга Погребинский служил в органах с 1924 года и хорошо знал, как такие вещи делаются. Ему и самому приходилось ими заниматься раньше, но вот жизнь сделала необъяснимый кульбит и он попал в безжалостные тиски чистки. Тиски, из которых не было выхода. Он слишком много знал, чтобы надеяться на положительный исход своей судьбы. За ним придут со дня на день. Погребинский твердо решил не отдавать себя в руки "чистильщиков" и пустить себе пулю в висок.

Матвей вздохнул, отодвинул от себя пистолет и удостоверение Сергея и сказал:

– Ты прав, Сергей. В стране творится черное дело. Только те, кто его творят, сегодня при силе. Думаю, товарищ все Сталин знает и все санкционирует. Не может быть, чтобы о таких больших чистках он не знал. Вот так, товарищ заведующий хозяйством. И что теперь делать? Разбегаться всем? Не поможет. Надо будет, везде достанут. Мне точно не убежать, а ты, глядишь, проскочишь, это черное время переживешь и еще пользу принесешь. Видишь, как мало старых чекистов осталось. Всех "чистят". Так что держись. Рапорта твоего не подпишу. Иди, Сергей.

Однако Доморацкий не успокоился и напросился на прием к руководителю московской бригады майору госбезопасности Семену Ушиевичу.

Ушиевич происходил из семьи одесского биндюжника и с детства отличался склонностью к приключениям. Его подпольная работа в Одессе в период борьбы с разного рода гетманами вынесла его в разряд мелких руководителей областного ЧК, но даже это повышение не соответствовало его натуре. Схватить удачу за хвост, хорошо выпить и повеселиться, залезть под юбку аппетитной девчонке было его образом жизни. Он был человеком конкретных поступков, не склонным к кабинетным размышлениям и философским умозаключениям. Тем более неожиданным для него стал стремительный рост за последние полтора года, который происходил в результате выбивания московских кадров и беспорядочного замещения их кем попало. В результате начальник опергруппы одесского управления НКВД неведомым образом вырос до заместителя начальника отдела следственного управления народного комиссариата Союза и до сих пор не мог окончательно придти в себя от этой перемены. Тем более, он не успел избавиться от своей манеры поведения, которая прямо указывала на то, что он происходит их семьи беззаботного и остроумного одессита. Даже в период чистки, когда топор был занесен над каждым чекистом, и над ним в том числе, Семен оставался самим собой.

Ушиевич выслушал Доморацкого и ничего не ответил ему, а велел выйти в приемную и подождать. Потом приказал принести следственное дело на друзей Сергея, которое оказалось на редкость тонким. Всего несколько бумажек, включая донос и пара протоколов допросов, написанных следователем. Завершало дело постановление особого совещания о вынесении высшей меры наказания. Ушиевичу достаточно было только краем глаза глянуть в дело, чтобы все понять. Он велел вернуть Доморацкого в кабинет и сказал:

– Если ты хочешь, чтобы я подписался под их освобождением, то ты крупно попал пальцем в глаз. В деле имеет первое место чистосердечный донос на твоих дружков. Это раз. Приговор уже подписан и копия отправлена в Москву. Для их оправдания я должен вдогонку послать все наоборот с объяснениями собственного глупого поступка. Я похож на глупого поступка? Это два. И, наконец, три. Ты хочешь себе конца? Если будешь бегать по начальству дальше, то его получишь. А теперь иди спать.

– Являясь начальником ХОЗУ, я не буду отдавать коменданту приказ о расстреле моих друзей.

– Ай, напугал. Ну, иди, фельмаршал. Потом с тобой разберемся.

Доморацкий повернулся и не прощаясь вышел из кабинета.

По заведенному обычаю активность в управлении затихала к четырем утра. Ольга уже пришла из камеры в свой кабинет чтобы поспать на диване несколько часов. Надо было быть в форме к десяти утра. Однако прилечь не удалось. Ее вызвал к себе Ушиевич.

– Ольга Николаевна, вопрос трепещет словно рыбка. Ты знаешь, что твой муж отказался расстреливать врагов народа?

Ольга молча отвела глаза. Она не хотела комментировать поведение Сергея.

– Расклад понятный. Слушай сюда, Ольга – Ушиевич перешел на доверительный, дружеский тон. Твоему мужу еще час на воле чирикать. Мои орлы уже шьют ему сговор с Кошкиным и Сладковым. Чуешь, чем дело пахнет?

– Тоже вышка?

– А ты как думаешь?

– Других вариантов нет? А если лагеря?

– Если дам указание шить лагеря, то пошкантую следом через неделю. Там же все ясно, как закат в Одессе. Ни Сладков ни Кошкин политику чисток не поддерживали. Сигналы поступили в виде малявы. Сигналы верные, от их же друзей. Твой муж с ними был закадычным дружком. Голову даю, что и он осуждал. Да и ты знаешь, чего душой кривлять.

Ольга напряглась. Доморацкий давно стал ей чужим человеком. Но все-таки они прожили вместе 15 лет и ей было трудно согласиться так легко решить вопрос о его жизни и смерти.

– Я бы попросила лагеря.

– Ого, вот тебе и здрассте! Мадам, видите ли, просит лагеря. Ты не забывай, что ты станешь женой репрессированного, да не какой-нибудь гражданской юбкой – клеш. Ты сама руководящий сотрудник управления. Если даже я тебя прикрою, в Москве такой ситуацией заинтересуются. Как ты считаешь? Теперь ясно, что я имею в виду?