Вадим Давыдов - Киммерийская крепость Страница 5

— Ты не сердись на меня, — тихо попросила Вера. — Я просто забыла уже, что это такое, когда рядом кто-то, — она помолчала и добавила шёпотом: – Как ты.

— Я понимаю, — Гурьев прищурился, глядя поверх её головы. — Я не сержусь, Веруша. Ни капельки. Вот совершенно.

— Может, хоть вещи у нас оставишь? — Вера крепко держала за руку Катю, норовившую вырваться и помчаться навстречу обещанным вкусным пирогам. — Пожить не предлагаю, понятно, откажешься…

— Понятно, откажусь, — Гурьев достал из кармана пиджака плотный конверт. — Здесь три тысячи, — видя, как Вера отшатнулась, он взял женщину за руку и вложил в неё деньги, сказал резко: – Ну же, это не милостыня. Отдашь потом… когда-нибудь. Лишними не будут, а у матери, смею предположить, фамильные бриллианты по полу не раскиданы.

— Яша, — Вера так сжала конверт, что побелели пальцы. — Яша, кто ты?!

Гурьев словно не слышал вопроса:

— Как только я со своими делами закончу – это несколько дней – позанимаюсь твоими бумагами. Сама никуда не ходи и лишнего в городе не светись. И осторожно. Всё, до свидания.

Не дожидаясь ответа, он вернулся в машину и кивнул водителю:

— Поехали.

— Куда?

— Сначала покатай меня по городу. А потом – в «Англетер», — Гурьев усмехнулся. — Или как это у них тут называется. На полчасика я тебя задержу, а после сразу домой поедешь. Давай, распишусь в путёвке.

Гурьев достал «Монблан» с «вечным» пером, и шофёр не удержался от завистливого вздоха, глядя на невозмутимо безупречное гурьевское ухо. И как это у него волосы-то держатся, пронеслось у парня в голове, ветер же, и на бриолин не похоже? Он буркнул «спасибочки», спрятал подписанный бланк и тронул машину с места.

Город был именно таким, каким Гурьев и представлял его себе. Присутствие флота, хорошо оплачиваемого и молодого, жадного – до жизни и вдруг открывшихся удовольствий – флотского комсостава, пусть и не такого многочисленного, как в Севастополе; и вместе с тем – огромное количество курортников, организованных и не очень, — сообщали здешней атмосфере ту самую, почти забытую им уже, невыразимую лёгкость бытия, какую невозможно было встретить в набитой «номенклатурой» и страхом Москве или промозглом, вылизанном волнами чисток и высылок Питере. Как будто и нет ничего. Как будто всё замечательно. Ни очередей, ни серых пальто, ни панбархатных жакетов. Кафе-мороженое, фабрика-кухня, санаторий «Приморский», пансионат «Шахтёр». Ресторан «Астория». Коммерческий, надо же. Немного похоже на Фриско. Эти горы… О-о, подумал он, усмехаясь про себя. Вспомнила баба, как девкой была. Не была ты никогда девкой, дурная баба. Приснилось тебе всё. Есть только вот это. Здесь и сейчас.

Зарегистрировавшись в гостинице и оставив в номере вещи, Гурьев направился представляться.

Где-то ближе к одиннадцати, после обязательного визита, нанесённого заведующему городским отделом народного образования, Гурьев подошёл к Первой школе. Огромное здание бывшей классической гимназии, выстроенное в конце прошлого века, едва просвечивало сквозь густую листву каштанов и лип. Он легко взбежал на высокое крыльцо, отворил тяжёлую дверь и очутился в длинном мрачноватом вестибюле. Было тихо – до начала занятий оставалось три дня.

Гурьев поднялся по широкой парадной лестнице, подошёл к кабинету заведующей, постучал:

— Можно?

— Да-да, входите!

Он шагнул внутрь. За столом у величественного арочного окна сидела миниатюрная, как статуэтка хаката,[6] пожилая женщина в чеховском пенсне. Несмотря на рассиявшийся на улице довольно жаркий августовский день, плечи её укрывал толстый оренбургский платок. Она поднялась навстречу Гурьеву, и он увидел – возраст никак не отразился на её фигуре, по-прежнему изящной, словно у юной курсистки.

— Здравствуйте, — Гурьев чуть наклонил голову и назвался.

— Анна Ивановна Завадская. Я очень рада, — сердечно сказала женщина и протянула Гурьеву руку, с удивлением разглядывая его и только теперь понимая, отчего так странно звучал голос заведующего ГОРОНО, решившего почему-то лично предупредить её по телефону о прибытии нового работника. — Да вы садитесь, голубчик, а то мне и смотреть на вас несподручно, — она улыбнулась и гостеприимно указала Гурьеву на кресло, сама опускаясь в такое же напротив. — Экий вы великан, однако. Я вас себе несколько иначе представляла.

— Не вписываюсь в образ? — вскинул брови Гурьев, протягивая ей документы.

— Это вовсе даже неплохо, — возразила Завадская, просматривая бумаги, — во всяком случае, мои головорезы станут относиться к вам с должным почтением. — Она прервалась на полуслове, углубившись в чтение.

Читай, читай, голубушка, незаметно вздохнул Гурьев. Всё там правильно и хорошо, вот только с характеристикой декан перестарался. Ну, да исправлять было уже никак не с руки.

Умевший читать по лицам лучше, чем многие по бумаге, Гурьев всё-таки мыслей читать не умел. И – к счастью.

Какой старой я стала, думала Завадская, невидящим взглядом уставившись в бумаги. Оказывается, я совершенно забыла, что на свете бывают такие мужчины. Такие. Такие уверенные. Такие красивые. Такие… большие. Что же он делает здесь, Боже мой?!

Закончив, Завадская сняла пенсне, протёрла его уголком платка и водрузила на место:

— Ну-с, рассказывайте. Какими судьбами к нам?

— Так там же всё написано, — удивлённо пожал плечами Гурьев, — по распределению.

Завадская укоризненно покачала головой:

— Яков Кириллыч. Я не ребёнок. У Вас… неприятности? Скажите честно. Если нам работать вместе, будет лучше, если вы всё сразу расскажете. Меня вам не нужно опасаться, голубчик…

Действительно дисквалифицировался, сердито подумал Гурьев. Не может быть такого. Женщины. Он вздохнул.

В следующий миг с ним как будто что-то произошло. Что, Завадская не сумела бы объяснить. Но перемена была, — разительной.

— Анна Ивановна, — Гурьев подался вперёд и чуть наклонил набок голову. Как птица, почему-то подумала Завадская. Огромная, прекрасная, хищная птица. — Вам учитель литературы нужен?

— Да, — поколебавшись, кивнула Завадская. — Но на романтика вы, извините, не похожи. Вы уж, пожалуйста, не обижайтесь. У нас ведь рутина, голубчик. Надолго ли вас хватит? Я предпочитаю иметь дело с постоянными людьми, а не с моряками.

— Моряками? А, понял, — Гурьев улыбнулся, — которые поматросили и бросили?

— Именно.

— Ну, добро, — окончательно развеселился Гурьев.

Внешне, впрочем, это никак не выразилось. Вы прелесть, Анна Ивановна, подумал он, вот только проверяете вы не то и не так. Что ж, спишем это на отсутствие специальной подготовки. Милая, я же приехал, чтобы вам помочь. Нам помочь. Всем. Себе тоже.

— Я приехал, чтобы вам помочь, — вслух повторил Гурьев. — Меня не нужно учить, что делать, если Петя разбил окно, а Маша испачкала стену чернилами. А что касается провинции, — он, чуть прищурившись, посмотрел на Завадскую, — в большой империи провинция возле тёплого моря – самое благодатное место, равно удалённое и от метелей, и от августейшего внимания. Говоря словами классика, — минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.

В глазах Завадской радость боролась с удивлением и страхом. До чего ж мы не умеем прятать наши эмоции, грустно подумал Гурьев. И я такой же. Несмотря на всю науку.

И радость у Завадской, наконец, пересилила и удивление, и страх:

— Ого… А Вы, оказывается, орешек! Что ж. В таком случае, добро пожаловать!

— Спасибо. Я знал, мы поймём друг друга, — и Гурьев улыбнулся весело и открыто.

— Яков Кириллович, а почему – на пол-ставки? Я понимаю, с кадрами ситуация напряжённая, но… Вы ещё где-то будете?

— Буду.

— Вот как, — Завадская разочарованно отвела взгляд.

— У меня есть важное дело здесь, Анна Ивановна, — тихо произнёс Гурьев. — Ужасно важное и крайне срочное. Поэтому я возьму только литературу. Без русского языка.

— Что же за дело, голубчик, Яков Кириллыч?

— Раскопки в крепости. Ну, и кое-что ещё, в общем, важное – и не проговариваемое вслух.

Завадская долго смотрела на Гурьева. Потом устроилась поглубже в кресле и поджала губы:

— Если вас не затруднит…

— В том-то и дело – затруднит, — Гурьев вздохнул. — Затруднит, и весьма. Я вам скажу только то, что могу пока сказать. То есть практически ничего. Но проект с раскопками – очень ответственный. А заниматься техническим обеспечением проекта поручено мне.

— Кем поручено?!

Перед глазами у Гурьева встало лицо Сталина – изученное за долгие годы до мельчайших деталей, серое от чудовищного напряжения непомерной власти; низкий, прорезанный морщинами лоб, испещрённые глубокими оспинами щёки, нос со склеротическим прожилками выступивших на поверхность сосудов. И жёлтые, тигриные глаза мудреца и убийцы, насмешливые, понимающие всё на свете. Ничего ты мне не поручал, мегобари,[7] подумал Гурьев. Я сам себе всё поручил.