Вадим Давыдов - Киммерийская крепость Страница 6

— Центральным Комитетом, Анна Ивановна.

— Как?! Кем?!

Гурьев виновато развёл руками.

— А здесь… Но ведь здесь… Здесь ничего нет, — удивлённо приподняв брови, сказала Завадская. — Эту крепость всю перекопали… Вдоль и поперёк. Там ничего нет. Я имею ввиду – ничего государственно важного. Да и не может быть!

— А легенда? О генуэзцах? О мальтийских рыцарях? Вы разве не слышали?

— Слышала, я же выросла здесь, — пожала плечами Завадская. — И переболела этим, как все дети в округе. Но там ничего нет. Это легенда, да и та…

— Давно умерла, хотите сказать? — улыбнулся Гурьев. — Нет, нет. Жива, Анна Ивановна, жива.

— Но… ЦК?! При чём тут ЦК?! Сейчас, когда…

— Именно сейчас.

— Что же там может быть?!

Гурьев пожал плечами – такой бесконечно-безразличный, великолепный жест – и улыбнулся, но промолчал.

— И я совершенно не понимаю, к чему вот такое… инкогнито.

— К тому, Анна Ивановна, что приезд большущего и страшного московского барина – это совершенная глупость, которая ничуть не помогает работе, вносит ненужную нервозность и всё, буквально всё, идёт наперекосяк. К тому же – я не барин, а всего-навсего мелкий технический сотрудник аппарата, которому поручено на месте разузнать кое-что, подготовить почву – и сделать это лучше и правильнее, если о моих задачах будете осведомлены только вы и моё руководство в Москве.

— А Фёдор Афанасьевич…

— А Фёдор Афанасьевич знает, что ему положено, и ни словечком больше.

Завадская снова надолго замолчала. Она даже перестала рассматривать Гурьева, почти отвернулась от него даже, теребя кисти платка… Он ждал. Давай, подумал он, давай, дорогая, вспомни, зачем ты здесь. До пенсии всего ничего, я всё понимаю, но ты же не за пенсией пошла в девяносто шестом на только что открывшиеся Императорские Учительские курсы, совсем не за пенсией, — за чем-то другим? Вспоминай, Анна Ивановна. Вспоминай, хорошая моя.

— А какое отношение имеет ко всему этому наша школа? Я сама, наконец? Почему вы мне всё это рассказываете?!

— Ну, как же?! — удивился Гурьев. — Раскопки – раскопками, Центральный Комитет – Центральным, как говорится, Комитетом, а работать-то мне предстоит у вас и с вами. Под вашим началом и руководством. Так что не вижу ничего странного. Опыт учителя, наставника у меня очень скромный, поэтому даже и не понимаю, как можно предполагать обойтись без вашей помощи и поддержки. А с раскопками – помогут ещё и школьники, особенно с вашего соизволения. Дело интересное, нужное: история родной страны, родного края – это важно, архиважно, я бы сказал. Историческая практика. Практическая история, — вот, пожалуй, наилучшее определение.

— А почему тогда – литература? Почему – не история?!

— Потому что литература – это история в наиболее увлекательной, доходчивой форме, Анна Ивановна.

— И что же? Вы будете… просто учителем? На полставки?!

— Буду, — кивнул Гурьев. — С огромным удовольствием. И вы скоро убедитесь: я вам нравлюсь – в том числе и как учитель.

— И что же, бумаги ваши… настоящие? Все – настоящие?

— Абсолютно. А говорю я вам это – про раскопки и важное поручение Центрального Комитета – для того, чтобы вы знали: я иногда буду совершать экстравагантные, неожиданные поступки, а вам при этом лучше всего делать вид, будто всё совершенно нормально. И чтобы вы не боялись – ощущайте за своей спиной всю мощь Центрального Комитета. Нашей родной коммунистической партии. Большевиков.

Если бы Завадская не была абсолютно уверена, что это невозможно – она могла бы поклясться: в голосе сидящего перед ней человека звучит насмешка. Откровенная – и более чем язвительная. Но ведь это невозможно, подумала Завадская. Нет. Нет, решила она окончательно. Нет. Мне показалось.

— Что – всей?! — она приподняла брови.

— Целиком.

Заведующая долго рассматривала Гурьева, прежде чем нарушить молчание:

— Вы ведь не расскажете мне, что происходит. Что – вообще – происходит?

— Нет, Анна Ивановна. Поверьте, так правильно.

— Хорошо, — Завадская вздохнула и посмотрела на Гурьева. — Хорошо, Яков Кириллыч. Можете располагать мной в полной мере. А насчет классов… Два десятых и три девятых. Два восьмых. Классы не такие уж и большие.

— Разберёмся, Анна Ивановна, — Гурьев кивнул, заложил ногу на ногу и сцепил пальцы в замок на колене. Рукава сорочки чуть-чуть приподнялись, и Завадская с изумлением увидела на его левом запястье часы – странные, блестящие, явно и вызывающе заграничные, а на правом – массивный браслет кованого червонного золота, с затейливой славянской вязью, но не произнесла ни звука. Потому что он весь был такой, этот непонятный молодой человек, говорящий невероятные, едва ли не смертельно опасные вещи с таким видом, как будто нет ничего обыденнее и проще. Что же – получается, в Центральном Комитете вот такие – теперь – работают?! Молодые, яркие, нездешние какие-то. С такими глазами. Да этого же просто быть не может. Выдумка? Мистификация?! Боже мой, да кому же придёт в голову такая чудовищная идея?! Не может быть. А – есть. Подождите… А с чего я взяла, будто он – сотрудник ЦК?! Он же сказал – «поручено»?! Всего-навсего – «поручено»?! Да – или нет?! Что же происходит?!

Она зябко повела плечами и стянула пальцами платок у самого горла – и всё-таки решилась задать страшный вопрос:

— Вы работник ЦК?

— Я школьный наставник, обременённый важным, ответственным поручением, которое не имею права не выполнить, Анна Ивановна, — ласково проговорил Гурьев. — Это всё. Извините меня, пожалуйста – это действительно всё.

— Что ж, — Завадская поняла: стена. За много лет – она научилась понимать такое. И, в общем, даже привыкла. — А на сегодня какие планы у вас?

— Осмотреть окрестности.

— Понятно. Не откажетесь отобедаете со мной? Буду ждать вас к четырём часам.

— С удовольствием. А сейчас – разрешите откланяться, — и Гурьев поднялся.

Сталиноморск, гостиница «Курортная». 28 августа 1940

Закрывшись в номере, он присел на кровать, вздохнул, задумчиво помял рукой подбородок. Потом поднялся, взял тубус, открыл. И через мгновение ощутил в ладони привычное живое тепло рукоятей Близнецов.

Мягкий, еле слышный щелчок фиксатора, — и седая, покрытая дымчато-переливающимся, словно струящимся полупрозрачным узором сталь клинков показалась на свет. Медленно, словно осматриваясь, мечи выдвигались, повинуясь живительным токам, идущим от ладони Гурьева.

— Знакомьтесь, Близнецы, — тихо произнёс Гурьев. — Пока мы живём с вами здесь.

Он провёл несколько ката.[8] Близнецы остались довольны. Гурьев и Близнецы понимали друг друга и вместе могли очень многое, если не всё. Меч – это больше, чем оружие. Меч – Струна Силы. Именно меч собирает воедино всё искусство воина – от рукопашного боя и сюрикэн-дзюцу[9] до умения останавливать врага взглядом, — любого врага. Меч – Судья, Наставник, Друг и Брат воина. Продолжение руки, мера и средоточие воинского Духа. Меч – живой. Меч – Альфа и Омега. Двойной Меч.

Гурьев вложил клинки в ножны и аккуратно закрыл тубус:

— Спасибо за урок, Близнецы.

Тёмно-коричневая кость, из которой были сделаны ножны-рукояти Близнецов-ширасайя,[10] всегда была тёплой. Какому животному принадлежала эта кость, Гурьев так и не выяснил. Хотя интересовался в своё время, и ещё как. Просто поверить в сказанное Накадзимой, — кость из гребня Дракона, — он так и не решился. Может, и зря. Ну, какие, в самом-то деле, драконы ещё, невесело усмехнулся Гурьев. Драконов не бывает. А всё, что случилось со мной, со всеми нами, — разве бывает?!

Гурьев достал из саквояжа фотографические планы города и крепости, сделанные с самолёта по указанию Городецкого. Снимки были просмотрены и изучены до дыр, и привязаны к карте ещё в Москве, и теперь Гурьев хотел проверить всё на местности, благо вид из окна весьма к этому располагал. Он вытащил небольшой, но мощный бинокль с просветлённой оптикой и нанесённой внутри сеткой дальномера. Расстояние от Гурьева до Главной башни – три тысячи восемьсот метров. Плюс-минус десятая процента. И высота над уровнем моря – метров шестьдесят с хвостиком, прикинул он.

Странная всё-таки фортеция, подумал Гурьев. Словно специально тут стоит, меня дожидается. В качестве приюта для горожан, спасающихся бегством от захватчиков, мало подходит, — высоко больно, серпантин крутой, узкий, две повозки не разъедутся. От бухты далеко и наискосок – даже с нынешней артиллерийской техникой держать оную под прицелом затруднительно. А площадка наверху огромная. Может, рельеф береговой был другим в те времена? Красиво стоит, слов нет, однако же с точки зрения военного специалиста на удивление бесполезно. Словно сама для себя выстроена, а до всего остального ей и дела нет. Это здесь, подумал он. Это здесь.