Андрей Лазарчук - Текст, не вошедший в окончательный вариант книги "Мой старший брат Иешуа" Страница 5

Он начал копать в марте, в апреле нашёл вход в обширный подвал, частично обрушенный, но очень перспективный, а в мае – восьмого, поздно вечером — к нему пришёл библиотекарь из отдалённого монастыря и сказал, что так уж и быть, за жалкие двадцать тысяч американских долларов он отдаст Анатолю то, что он, Анатоль, так настойчиво ищет. А если Анатоль не согласен, то он, библиотекарь, поступит так, как велело начальство: рукопись сожжёт, а пепел бросит в море.

С одной стороны, двадцать тысяч в шестидесятом году – это много. А для нищей Греции – феноменально много. С другой, обрывки свитков Мёртвого моря продавались бедуинами по фунту увесистых английских стерлингов за квадратный сантиметр… Анатоль, естественно, потребовал ознакомиться с предметом сделки.

Предметом сделки были три не слишком толстых тома, переплетённые в арабском стиле. Потом, при ближайшем рассмотрении, выяснилось, что старинные бесценные переплёты используются просто как папки, в которые вложены несшитые и не слишком одинаковые листки пергамента, переложенные простой тряпичной бумагой.

Почерк Анатоль узнал сразу.

Всего исписанных листков оказалось девяносто три, а двадцать тысяч долларов («мелкими бывшими в употреблении немечеными купюрами») – это было ровно то, что Анатоль мог достать из кармана и отдать, не требуя расписки. Но, как истовый новый итальянец и экс–контрабандист, он поторговался и сбил цену до восемнадцати тысяч шестисот – ровно по двести зелёных за листик. Можно сказать, даром. С другой стороны, надо было на что–то завершать и консервировать раскопки – и добираться до Рима…

В конце второй или начале третьей недели заключения вдруг прошёл слух, что из отеля начали пропадать люди. Имена не назывались, но – «да–да, такой сутулый, полулысый, датчанин, кажется, он всё в клетчатой жилетке ходил…» или «толстая, с усами, в очках – что, неужели не помните?», и тут же кто–то подхватывал, что да, помнит, но уже сколько дней не видит. Устраивали переклички, пересчёты, это было безнадёжно, никто не знал, а сколько же постояльцев числилось изначально. Администрация все обвинения отметала с порога – ей, разумеется, не верили. В общем, нарастал нормальный психоз. Стихийно образовывались делегации, депутации, кто–то писал письма в ООН, кто–то в Страсбург…

Администрация ответила усилением охраны дверей и обязательными консультациями у психологов. Психологи – все, как один, молодые индусы, — сидели в респираторах и стучали зубами. Мы их успокаивали, как могли.

Нужно было устроить «пир во время чумы», чтобы хоть как–то поставить мозги на место. Инициатива исходила от русской колонии, а если не скромничать – то от нас с Анатолем. «Пир» подразумевал не тупую пьянку с дальнейшим тупым промискуитетом, этим уже никого было не взбодрить, а полноценный карнавал в бразильском – или, на худой конец, венецианском – духе.

Почему–то понятие «пир во время чумы» постоянно трактуется негативно: вот, у всех людей беда, а они веселятся, гады. На самом деле в прежние времена это было полезнейшее со всех точек зрения мероприятие: во–первых, создавался хотя бы относительный изолят, куда путь заразе был затруднён; во–вторых, многодневная алкоголизация тоже сильно снижала риск развития инфекции (спирт – сильный антисептик, и в доантибиотиковую эру он был практически единственным средством борьбы с сепсисом: пол–литра спирта в день, и у больного есть шансы выздороветь; да, спирт внутрь, азотнокислое серебро внутривенно – и это, пожалуй, весь тогдашний арсенал); в–третьих, положительные эмоции и выплеск эндорфинов повышали иммунитет…

Немедленно создались четыре школы самбы, тут же волевым порядком заменённой на ламбаду: русская, североевропейская, южноевропейская и всего остального мира. Темой карнавала был избран Вавилон, причём не этнографической, а мифический. Фантазии было где развернуться.

Администрация от этих затей пришла на копчик, но быстро выдала требуемое: цветную бумагу и ткань, марлю, перья, клей, нитки, ножницы…

И ром. Ром был обязателен.

Первым побуждением Анатоля было самое простое: прижать рукопись к груди и не отпускать, пока торопливая дорога не приведёт его в Рим. Но он это побуждение сумел придушить. Рукопись, как и деньги, на которые она была куплена, следовало легализовать. Иначе научный мир её не примет. С другой стороны, он не мог подставить библиотекаря… К счастью, как раз накануне откопался обширный подвал. Подвал был буквально забит пустыми пифосами, горшками, кувшинами и прочей хозяйственной утварью; этакий огромный чулан, куда прячут вещи в обиходе не слишком нужные, но выбросить которые жалко; и вот в одном из больших кувшинов, горловина которого была затянута просмолённой кожей, Анатоль и обнаружил рукопись – скрученную в рулон, перевязанную шерстяной верёвкой… Всё это было сфотографировано и описано, фотографии и описания были отправлены почтой в Греческое археологическое общество и в Британский музей; кроме этого, Анатоль сделал хорошего качества фотокопии рукописи, отправил негативы и отпечатки в родной университет, в Афинский университет и двум известным эллинистам, швейцарцу и американцу; потом он обзвонил редакции нескольких афинских газет и корпункты «Рейтер» и «ТАСС» и договорился о пресс–конференции – после чего бесследно исчез. Шесть недель спустя бездыханное и обезвоженное тело его подобрали югославские пограничники; тело дрейфовало на полузатонувшей четырёхвёсельной шлюпке, прикованное к банке стальной цепочкой. В носовом герметичном объёме (благодаря которому шлюпка и держалась на плаву), до которого Анатоль не мог дотянуться, обнаружились запасы вина и еды, а также прорезиненный мешок с похищенной рукописью. Будучи помещено в более благоприятные для жизни условия и впитав различными путями требуемое количество жидкости, тело обрело речь и тут же попросило политического убежища…

Нет, он не знает, кто его похитил и с какой целью. И куда его везли. Он подозревает, что это были мафиозо, работающие на итальянское правительство. Почему он так думает? Судя по обрывкам разговоров. Но, может быть, он ошибается. Хотя показалось ему именно так. Нет, он не знает, куда делись похитители. Он спал или был в обмороке; когда пришёл в себя, в лодке никого уже не было. Наверное, неделю назад. Или больше. Сейчас трудно сказать. Да, он не хочет возвращаться в Италию, он опасается, что там ему угрожает опасность. Это связано с его профессиональной деятельностью. Совершенно верно, вот с этой самой рукописью…

Короче говоря, Анатоль сделал, кажется, всё, кроме покушения на Папу, чтобы попасть на первые полосы газет. Но газеты были полны сообщениями и спекуляциями об аннулировании Балканского соглашения, последствиях срыва Совещания глав государств в Париже, начале переговоров между Францией и Временным правительством Алжира, скором предоставлении независимости Кипру и Бельгийскому Конго, охлаждении советско–китайских отношений, военном перевороте в Турции… словом, внимание обращалось, как это водится, на мишуру, за деревьями никто не увидел леса, и можно иронизировать как угодно, но что–то странное видится в том, что ни одной строчкой нигде не было отмечено событие действительно эпохальное: находка объёмнейшей древней рукописи, проливающей новый свет на события, которые легли в основы самой нашей цивилизации.

Нигде. Ни единой строчкой.

Он прожил в Югославии восемь лет на каких–то птичьих правах, так и не получив ни политического убежища, ни даже постоянного вида на жительства. Однако его не выдворяли из страны, позволили работать, он преподавал в Сараевском университете всё те же древние языки, а в остальное время сидел и переводил, переводил, оттачивая смысл, сверяя формы и обороты, свою обретённую рукопись. Он оказался кем–то вроде временного владельца или хранителя её, Греция настаивала на возврате, Италия намекала на право изучения, Югославия отмалчивалась и ничего не предпринимала, так что Анатоль оказался крайним. Естественно, в первую очередь он озаботился новым высококлассным фотокопированием оригинала. Тем более что с фотокопиями, увеличенными в четыре раза, было куда удобнее работать. Сама же рукопись большую часть времени проводила в маленьком арендованном сейфе.

Автор – или писец? нет, скорее всё–таки автор – был чудовищно близорук или даже почти слеп. До Анатоля не сразу, но дошло, что писал он – она, разумеется, она, автор был женщиной, и звали её Дебора, что значит Пчёлка – по трафарету: шесть строчек всегда были ровны и параллельны, но следующая группа из шести могла быть немного перекошена, или они наползали на предыдущие, или отрывались от них. Наползали строчки, к сожалению, часто, буквы и слова перекрывались, и это был чертовский геморрой.

Но так или иначе, а за пять лет непрерывной работы Анатоль перевёл девяносто процентов текста; оставшиеся десять процентов были, так сказать, сомнительными местами, допускающими двоякое толкование… И ещё: он проникся убеждением, что диалект этот был редок настолько, что владел им в полной мере один человек на свете: автор рукописи. Родными языками автора были койне и арамейский, но среди говорящих на лаконском она прожила не один десяток лет, и вот в результате писала на том языке, на которым стала думать и говорить в старости. Анатоль понял это, и всё стало как–то проще.