Кир Булычев - Наследник (1914 год) Страница 53

«Отчим… как не хочется думать о том, что он лежит в кабинете на ковре, будто брошенная, никому не нужная вещь. Надо идти в госпиталь и сказать обо всем Глаше. Для Глаши отчим – это вся жизнь. Что она будет делать теперь? Доживать в пустом доме? А может, мне, как честному человеку, надо жениться на Глаше? Лидочка поймет меня, и мы проживем втроем всю жизнь и будем несчастны… и что за чепуха лезет в голову!»

Андрей быстро шел по улице. Солнце взошло, тени еще были длинными, лиловыми; желтые и оранжевые листья, устилавшие мостовую и свисавшие с подпорных стенок, шум просыпающихся домов и дворов создавали ощущение сказочного города, где все люди должны быть добрыми и деловитыми, как гномы…

Последний поворот. В животе заныло и стало жарко. Надо будет влезть снова по откосу – но как поднимешься на подпорную стенку? Придется возвратиться мимо полицейского. Может, он еще спит? А то надо перелезть через забор – забор невысок, меньше сажени, но сложен из гладких, подогнанных друг к дружке плит.

Пока Андрей рассуждал, как проникнуть в дом, полицейский его увидел. Разминаясь, он как раз шел вдоль ограды навстречу Андрею и был удивлен не меньше, чем тот, нечаянной встрече.

– Это… – сказал он. – Вы чего? Я думал, вы спите.

– Не спалось, – сказал Андрей как можно естественней. – Встал и пошел погулять. Утро такое хорошее…

Урядник тоже опомнился.

– А как мимо меня прошел?

– Я через забор, – сказал Андрей, разводя руками. – Чего вас беспокоить. У вас служба, вы устали, задремали.

– Не дремал я, – твердо ответил урядник. – Муха пролетит – услышу.

– А я издали решил, что задремали, – настаивал Андрей. – Ну, думаю, чего беспокоить… Вон там перепрыгнул.

– Дело молодое, – согласился полицейский. – Гулял, говоришь?

– Я на набережную спустился, кофе попил, – сказал Андрей. – Готовить-то мне некогда. А вы, если хотите, поставьте себе самовар.

Тут он понял, что они стоят посреди улицы. И Андрей, обогнув полицейского, пошел наверх. Тот вздохнул и затопал сзади.

– Чаю можно, – сказал он. – Я еще яблочек сорву, если не возражаете. Ведь ясное дело – пропадут. Кто их собирать будет?

Они подошли к калитке. Дом был освещен утренним солнцем, входная дверь приоткрыта. Сейчас выйдет Глаша… воскликнет: «Андрю-ю-юша приехал!», а потом на пороге появится Сергей Серафимович с длинной трубкой в зубах…

– Слухай, – сказал полицейский. – А с курями что делать?

– С какими курями?

– А в сарае куры. Их кормить надоть. И яйца несут, понимаешь?

– Возьмите их себе, – сказал Андрей.

– Нет, – сказал полицейский, хотя предложение его заинтересовало. – Может, хозяйка вернется.

– Давайте так сделаем, – сказал Андрей, – вы яйца себе возьмите. А кур кормите.

– Добре. Я жинке кажу. Она пока за яичками приходить будет, заодно и корму курям задаст.

– Спасибо, – сказал Андрей, – большое спасибо.

Он пошел к дому. По дороге сорвал длинное яблоко. Оно было налито янтарным соком.

Ступить в дверь, за которой таилась неведомая полицейскому смерть, было трудно. Андрей понял, что не может даже откусить от яблока, настолько все в нем окаменело. Урядник стоял за спиной и тяжело дышал, словно переваривал какой-то трудный вопрос. Не дожидаясь вопроса, Андрей вошел в тишину, погрузился в запах бедствия.

Он прошел к себе в комнату. Кровать была смята, простыни не было, зато на пододеяльнике Андрей сразу увидел следы крови – видно, в темноте задел да не заметил. Он стащил с кровати пододеяльник, спрятал его в шкаф, затем аккуратно застелил кровать одеялом.

Возясь с кроватью, Андрей все время прислушивался к шорохам дома – он понимал, что надо подняться наверх и посмотреть на отчима, как он там, один… как будто тот спит и требует внимания.

Андрей за те минуты ни разу не вспомнил ни о портсигаре, ни о письме. То осталось у Лидочки – здесь были другие тревоги.

Сквозь усиливающийся шум утра Андрей вдруг услышал, как к дому кто-то подъехал. Может, смена полицейскому? Хорошо бы смена – Андрею надо подняться наверх, а потом бежать в больницу и рассказать Глаше о том, что с отчимом, раньше, чем успеют другие…

В коридоре простучали короткие уверенные шаги. Замерли у двери Андрея. Раздался стук, и тут же дверь растворилась. На пороге стоял следователь Вревский.

– Доброе утро, – сказал он, – как почивали?

– Спасибо, – сказал Андрей. – Хорошо.

– Вас ничего не беспокоило ночью?

– Что должно было меня беспокоить?

– Вы никуда не выходили ночью?

– Простите, это допрос? – спросил Андрей.

– Нет, я интересуюсь вашим времяпровождением, – сказал Вревский, скулы его играли и челюсти двигались, будто он дожевывал нечто крепкое. Маленькие глаза смотрели в упор.

– Я спал, – сказал Андрей, – потом утром ходил вниз, пил кофе. Вернулся…

– Если вы не возражаете, – сказал Вревский так, что ясно было – возражения Андрея он в расчет не возьмет, – я попросил бы вас сопровождать меня в одно место.

– В какое?

– Вы узнаете по прибытии.

– Простите, но я не обвиняемый.

– Я вас ни в чем не обвиняю. Но в интересах следствия вы должны немедленно следовать со мной.

И он отступил в коридор, пропуская Андрея.

Сначала Андрей подумал было, что Вревскому уже известно о смерти отчима и он играет с Андреем, как кошка с мышкой. Они вышли в коридор, Андрей ждал приказа подняться на второй этаж, но Вревский даже не посмотрел наверх.

У калитки стояла пролетка. На козлах сидел полицейский.

– Очень трудно без автомобиля, – вдруг сказал Вревский. – В Киеве у меня автомобиль.

Андрей сел рядом с Вревским. Главное – понять, куда они повернут. Если к Иваницким – значит, его выследили ночью. Если прямо – к полицейскому управлению или суду, – значит, поймали убийц…

Пролетка повернула налево.

Куда же? – не сразу сообразил Андрей.

– Что-то случилось с Глашей? – догадался он наконец. – Ей хуже?

– Почему вы так решили? – Вревский впился глазами в Андрея.

– Ответьте на вопрос! – возмутился Андрей.

– Сейчас приедем, посмотрим. – Вревский отвел взгляд.

Пролетка подъехала к Николаевской больнице. У правого крыла, приспособленного под госпиталь, стояла большая синяя фура, и санитары вытаскивали из нее носилки с перевязанными солдатами.

Пролетка въехала в открытые ворота больницы, и тут Андрей испытал великое облегчение: она не свернула к главному корпусу, где лежала Глаша, а поехала по дорожке, огибая правое крыло больницы, и замерла у одноэтажного флигеля с узкими окнами.

– Прошу, – сказал Вревский.

Что здесь может быть? Может, приемный покой? Вряд ли здесь держат арестантов.

В темном коротком коридоре невыносимо пахло карболкой и чем-то еще, неживым, удушающим. Стены коридора были покрашены в коричневую краску, и потому, когда открылась дверь и Андрей шагнул в зал, там показалось особенно светло оттого, что стены были выложены белым кафелем, а сверху светили сильные лампы без абажуров, хоть снаружи было солнечное утро.

В зале параллельно друг другу стояли три больших стола. Один был пуст и была видна его блестящая металлическая поверхность. На втором лежал труп молодого мужчины – его грязные ступни Андрей видел словно под увеличительным стеклом. У мужчины была взрезана грудная клетка, и два человека в белых, измазанных кровью халатах, которые что-то рассматривали внутри нее, подняли головы при звуке шагов.

На третьем столе лежала фигура, покрытая несвежей простыней. Вревский опередил замершего в дверях Андрея и резким театральным движением фокусника отдернул край простыни.

Андрею потребовалось несколько секунд, чтобы окончательно убедиться в том, что он смотрит на Глашу.

Бинты с ее лица были сняты, и Андрей увидел синюю вспухшую ссадину, что начиналась на круглом лбу, рассекала заплывший, невнятный, как нарыв, глаз и тянулась до уголка губы. Открытая рана чернела на второй щеке – до уха. И потому узнать Глашу можно было лишь по рыжим волосам, по обнаженному плечу, по опавшей полной груди и по руке в веснушках, что протянулась вдоль тела.

– Глаша, – сказал Андрей. – Глашенька…

И вдруг ему стало плохо. Так плохо, что он понял – его вырвет прямо здесь. Он метнулся назад, на улицу. Вревский, не поняв причины бегства, кинулся за ним:

– Стой!

Андрей вылетел из темного закутка, уперся рукой о стену морга, и его вырвало на траву.

Вревский, что выбежал следом, брезгливо отошел и отвернулся.

– Не думал, – сказал он, – и не предполагал, что такие нервишки.

Андрей с трудом слышал его голос – он доносился сквозь вату, и, впрочем, было все равно, что говорит и думает Вревский.

Когда спазмы прошли и осталась лишь такая слабость, что невозможно было оторвать руку от стены, Андрей полез в карман тужурки и достал платок, чтобы вытереть рот.

Полицейский на козлах смотрел на него с любопытством.

– Вам легче? – спросил Вревский, рассматривая вершины деревьев.