Роман Буревой - Боги слепнут Страница 54

– А, это ты, Гет! – Авл перевел дыхание и спрятал меч в ножны. – Что у тебя за послание? От кого?

– От Августы. Ты клялся ей служить.

– Клялся, – подтвердил Авл. И сердце его невольно заколотилось сильнее.

– Так вот, поручение таково. Завтра Бенит отправляется в Лютецию. Ты поедешь следом послезавтра. С императором. Один.

– Но Постум должен остаться в Риме.

– Император никому ничего не должен. Постум поедет в Лютецию и выступит на заседании Большого Совета. Вы прибудете прямо перед на заседание в храм Мира к четырем часам дня.

– Это похоже на похищение.

– Таков приказ императора.

– Император может мне приказать?

– Может.

– Бенитовы псы пустятся за нами в погоню.

– Уедешь на пурпурной «триреме» вечером. До утра императора никто не хватится. Машину никто не посмеет остановить. Минуешь границу до рассвета. К назначенному сроку будешь в Лютеции. Справишься?

– Конечно.

Что задумала Летиция? Невероятно. Неужели она хочет низложить Бенита и стать диктаторшей? Почему бы и нет? Именно, почему бы и нет? И кем будет он, Авл? Сердце его отчаянно застучало. Красавец-гвардеец рядом с одинокой красивой женщиной.

Авл на мгновение прикрыл глаза. Они снова были в саду. Летиция смотрела ему в глаза, и губы ее шептали: «Не здесь». А глаза, глаза обещали…

Преторианец стиснул кулаки. Ну почему тогда в гараже появилась эта черная гадина? Если бы не эта подлая тварь, он бы давно уже делил ложе с Августой. Но ничего… Еще все можно наверстать. Они низложат Бенита и тогда…

Глава XXVI

Июльские игры 1976 года (продолжение)

«Завтра открывается заседание Большого Совета в Лютеции».

Огромная триумфальная арка Руфина в Лютеции напоминала вымершего мастодонта. Подле нее под мраморной плитой похоронен неизвестный солдат, погибший во время Третьей Северной войны. Широкая улица, названная с присущим галлам юмором Элизийскими полями, упиралась в арку Руфина.

Элий никак не мог поверить, что Руфин мертв. Знал, что император умер, но все равно продолжал разговаривать и спорить с ним, как с живым. Руфин лично ему, Элию, не хотел никогда зла. Но божественный Руфин[65] почему-то считал Элия врагом Рима, противником, которого надо всеми силами победить и не допустить до власти. И наверное, никто в мире не сделал столько зла, сколько сделал Руфин. Даже Трион. Потому что Трион – лишь следствие. А причина всему – Руфин. Но что толку обвинять мертвых. Вскоре приедет Постум, и все решится. Элий бродил по улицам с самого утра. Ноги ныли. Однако он мог теперь ходить часами, мог бегать и прыгать так же быстро, как до ранения. Он был сейчас проворней и сильнее, чем в те дни, когда выступал на арене. И только постоянные боли в ногах, да неровная походка напоминали о прежнем увечье. Сколько Элий ни ломал голову, причину такой метаморфозы понять не мог.

Он выпил кофе в маленькой таверне и вновь отправился бродить. Усидеть на месте он не мог. Завтра утром к началу заседания Большого Совета в Лютецию должен приехать Постум. Тайно.

Молодой светловолосый галл с золотым торквесом[66] на шее остановил Элия на улице Кота, который ловит рыбу.

– Я – художник. На последнем этаже у меня мастерская. Зайди, приятель, я плачу по десять сестерциев за час позирования.

Элий поднялся по деревянной лесенке под самую крышу. Лестница был узка и темна, а мастерская огромна и затоплена светом. В его потоке плавали белые льдины необработанного мрамора. Холсты громоздились друг на друга, прислоненные к стенам, являя посетителю серебристую изнанку холста. Две девицы сидели в обнимку на низком ложе, покрытом истертым шерстяным одеялом, и курили. То ли табак, то ли травку – от пряного сиреневого дыма кружилась голова. Обе девушки были золотоволосы и белокожи. Такими бывают лишь юные девушки в Галлии. Мать Элия была уроженкой Лютеции. От нее и он унаследовал необычную для римлянина бледность и серые глаза.

При видел Элия девушки вскочили и захлопали в ладоши.

– Правда, он то, что нам нужно? – спросил художник, разливая по бокалам вино. – Лицо настоящего патриция. Подлинная находка.

Он усадил Элия на деревянный табурет, накинул белую драпировку, повернул голову к свету.

– Я тоже попробую его писать! – воскликнула одна из девушек. – Такой характерный старик!

Старик…

«Неужели я – старик? «– Элию сделалось не по себе. Еще несколько лет назад он почитал себя молодым. Почти мальчишкой. Ему же только тридцать пять. Неужто старик?

Одна из девушек принялась рисовать углем голову Элия, другая – взялась за цветные мелки. Но работа ей быстро наскучила. Она вновь повалилась на ложе и закурила.

– А ты слышала: говорят, Элий жив, его видели в Альбионе, – сказала та, что рисовала.

– Какой это Элий? Самозванец, – хихикнула вторая.

– Элий, точно Элий. Говорят – он полубог и бессмертен. Он не может умереть ни от старости, ни от пули.

– Девочки, нельзя ли помолчать! – воскликнул художник. Сам он писал быстро, с азартом, голова уже вылепилась на холсте – особенно удались глаза и лоб с начесанными до самых бровей седыми волосами. Неожиданно художник отбросил кисти.

– Нет, невозможно. Ну скажи, можно такой смоделировать такой нос? Свет переламывается. Это что-то невозможное… Да и не старик он вовсе. Волосы седые. А лицо…

Он уже взял мастихин, чтобы снять с холста краску и замер, уставившись на Элия. Потом полез на полку, снял огромный красочный кодекс, перелистнул страницы.

– Мика! – позвал художницу. Та подошла, заглянула через плечо, потом посмотрела на Элия. Тот не двигался, он прекрасно понял, что они рассматривают. Но не стал ни опровергать, ни подтверждать их догадку. Ему вдруг захотелось быть никем – безымянным бродягой с интересным лицом, которого художник может остановить на улице и пригласить в мастерскую позировать за пару сестерциев. Однако вопроса не последовало. Художник захлопнул кодекс, поставил его на полку, затем вернулся к холсту и принялся работать. Элий сидел не шелохнувшись, как и положено сидеть старику, уставшему после долгого пути. Только это не конец, а середина дороги, и впереди еще столько рытвин и ухабов, столько бед, что невольно замирает сердце.

А что если оставить борьбу и стать в самом деле никем? Позировать в мастерских, болтать с художниками. Надеть на изуродованную шею золотой торквес… Курить травку. О нем в многочисленных маленьких кафе Лютеции будут ходить легенды.

«Как похож», – будут шептать вслед.

«Или в самом деле он?…»

В мраморе Марция изваяла его Аполлоном. Потом, закутанный в тогу, он стоял на римских перекрестках. Теперь на выставках в Лютеции то на одной картине, то на другой, мелькнет клошар с лицом римского патриция.

Мгновение такая жизнь казалась ему почти желанной…

– Однако, хватит! – воскликнул художник, промывая кисти растворителем. – Не отправиться ли нам в таверну, папаша, да не пропустить ли по стаканчику винца?

– Почему бы и нет? – улыбнулся Элий. – Я люблю галльское вино.

Глава XXVII

Июльские игры 1976 года (продолжение)

«Сегодня в Лютеции открывается заседание Большого Совета. Ходят слухи, что на нем произойдет нечто экстраординарное».

«Новым префектом претория назначен Блез».

Авл Домиций ехал всю ночь, вот-вот он должен был пересечь Галльскую границу. Пусть эта граница – условность, два каменных столба и пост вигилов, которые редко кого останавливают, все же Авлу будет спокойнее, когда они окажутся в Галлии.

Постум спал, завернувшись в пурпурное одеяло. На границе пурпурную «трирему» никто не посмеет остановить. Они помчатся дальше и… Против воли сердце Авла начинало биться чересчур сильно. Летиция. Она ждет его. Именно его, Авла. Он помнил ее странное: «Не здесь». Да, да, не в Риме, не в Италии. Но в Лютеции. Этом городе любви все обещанное исполнится.

– Скоро приедем? – спросил Постум, просыпаясь и вглядываясь в мельканье огней за стеклами. Еще не светало.

– Скоро. Соскучился по маме? – спросил Авл.

– Очень. Мама меня ждет. И отец тоже ждет. Я увижу отца. В первый раз… Скорее бы.

– Что? – «Трирема» дернулась и едва не слетела в кювет. Авл вцепился пальцами в руль.

– Что ты сказал, Август? – его не удивило то, что годовалый малыш говорит почти как взрослый. Он поразился лишь тому, что тот сказал.

– Так ты не знаешь? Папа и мама ждут меня в Лютеции, – пробормотал Постум, вновь засыпая. В этом новом сне слышался плеск волн, блестели огни ночного города. Одетая в гранит набережная, удивительные здания. Огромная триумфальная арка. Башня из железа, пронзающая небо. И отец в белой тунике, ветер треплет его седые волосы. Что отец сед, это Постум знал точно: он помнил, как Гет сказал: он теперь совсем седой.