Михаил Ахманов - Окно в Европу Страница 6

– Да, с Жердяичем свара будет, как ни крути, – согласился Близнята. – Ну ничего, ничего! Не обойдем в Большой Думе, возьмем свое в Малой. Сюда он не вхож, а князь-батюшка нас больше слушает.

Микула Жердяич, знатный боярин из Новеграда, был у них что щепка под ногтем. Он считался лидером думской оппозиции, включавшей бояр из Суздаля, Твери, Рязани и прочих градов, сильно ревновавших к Киеву. Само собою, Новеград, вечный соперник столицы, являлся первым среди них, но Микулу не только потому избрали главарем. Глотка у него была шире ведра и громче трубы, а манеры как у татя с большой дороги. Мог кулаки в ход пустить, облить прокисшим квасом или брызнуть маслом на бороду и поднести огонька.

– Может, с Микулой мы так поступим, – хитро щурясь, предложил Лавруха. – Словчим! Крикнем как бы за Египет, чтобы он к латынянам прилип, а у князя мы опять за латынян. И получится в Думе полный консенсус.

– Не выйдет. – Близнята взмахнул рукой, отметая эту хитрость. – Не выйдет, твоя милость! Не станут римляне платить, если пойдем против них в Думе хоть понарошку. А деньга обещана немалая!

Кем обещана, сыскной боярин не уточнил. Для главы Посольского приказа связи Чуба с латынянами не были секретом, а Кудря о них догадывался, хоть не был посвящен в детали. Впрочем, Лавруха тоже не знал конкретных имен, представляя лишь общую ситуацию: есть в Киеве некая персона, что глядит в четыре глаза на все происходящее. А может, не в четыре, а в сорок четыре, ибо у персоны той наверняка имеются осведомители. Скорее всего, думал Лавруха, тот человек – из латынских купцов, которых в Киеве немало. Или маскируется под купца, а сам…

– Значит, решено, – прервал ход его мыслей голос Близняты. – Будем в Думе биться, пока гонцы наши едут в Рим, Саркел и Мемфис. А как вернутся они со всеми священствами, представим государю свое мнение. Пусть Жердяич кричит за египтян либо иудеев, то нам без разницы. Князь-батюшка все одно нас послушает.

– Пусть кричит, – согласился Лавруха. – Хоть за япошек с их джиуджитсой.

Кудря кивнул, демонстрируя солидарность, но голова его была занята другим: казначей прикидывал, на сколько расщедрятся латыняне и что из этих сумм осядет в сундуке Близняты. Прикинул и вздохнул. Его грызла зависть.

ТОРЖИЩЕ

Как упоминалось, обитал Хайло в подворье Нежаны, что в Малом Скобяном переулке. Первый ее муж Афанасий Никитин был знатным купцом и путешественником, возил лес, пеньку и мед в дальние страны, а однажды, арендовав цеппелин, нагрузил его мехами и добрался до самых Индий, где и пребывал более года. Дела его процветали, так что отстроил он в граде Киеве пристойные хоромы, а в супруги взял красавицу Нежану, дочь богатого горшечника из Черкасс. Жить бы им да поживать, однако понесло Афанасия за редкостными соболями в полуночные сибирские края, где он подхватил чахотку. От нее и скончался во благовременьи – ни барсучий жир, ни заклятья волхвов не помогли.

Так и осталась бы Нежана в молодых годах неутешной вдовицей, но тут подвернулся ей Хайло. Молодец, сокол ясный, да еще с дивной птицей попугаем! Попугай зеленый с золотом, а сам Хайло парень видный, косая сажень в плечах, загар густой, египетский, и шрамов боевых не счесть. Пробирался он на родину в Новеград, да деньги кончились, и пришлось ему на Торжище таскать мешки с зерном и углем. Здесь его Нежана и приметила. Знакомство устроила с бабьей хитростью: купив неподъемную скамью из дуба, наняла пригожего воина в носильщики. Дотащил он лавку до ее подворья и разглядел Нежану очень хорошо – а была она молодкой статной, кареглазой, с аппетитными формами. Не женщина, а персик! Попугай тоже одобрил, присоветовал: «Не прропусти, дуррак! Товарр перрвый соррт!»

Разглядев все, что хотелось, поиграл Хайло мышцами и сказал, что внесет лавку в горницу вместе с милой хозяйкой. И внес – при том, что на плече еще и попугай сидел. Устроился он на этой самой лавке, отведал угощения, чаю и пирога с малиной, и стал плести истории о своем египетском житье-бытье, о битвах среди гор Синая, о белокаменном граде Мемфисе, о великой реке, где плещется зверь крокодил, о каменоломне в Нубийской пустыне, о славном чезу Хенеб-ка и прочих друзьях и недругах.

Еще поведал о грозных Собаках Саргона[4], о штыковых атаках на ассирские позиции, и шрамы свои показал, где от пули, где от клинка. Нежана ахала, изумлялась, а над шрамами даже всплакнула. Так плавно, слово за словом, перебрались они с лавки в постель, занявшись уже не пирогами с малиной, а другим увлекательным делом. Поутру Хайло решил, что попугай абсолютно прав и добро от добра искать нечего. Поцеловал он сладкие губы Нежаны и пошел наниматься в княжьи ратники. Так и остался в Киеве. И надо сказать, что в Новеграде о нем не печалилась ни одна собака. Люди, впрочем, тоже не горевали.

Вернувшись домой и ступив в горницу, Хайло первым делом поинтересовался:

– Попугай мой где, солнышко? Принес его Кирьяк?

– Принес, – ответила Нежана, хлопотавшая у печки. – В огороде промышляет. Хозяин!

Попугая Нежана очень одобряла. Он не только умные беседы вел да ягоды клевал, вишню там или смородину, но и гонялся за всякой пришлой птицей, обороняя Нежанины посадки. Даже вороны-разбойники его боялись – клюв у попугая был острый, как у орла, а нрав – круче некуда.

Нежана обернулась, разглядела синяк у Хайла под глазом, всплеснула руками, но он отмахнулся – пустое, мол. Снял пояс и сапоги, сел на лавку и сказал:

– С варягами малость пошкубался, мать их Исиду! А после князь позвал. Велено, лапушка, к хазарам ехать. Едва в Египет не послали. Чуть отговорился!

– К хазарам! – повторила Нежана, округлив свои карие очи. – К хазарам, ворогам! А пошто?

– Завтра скажут. Еще княжью грамоту дадут и денег на проезд. – Хайло поднял глаза к потолку, наморщил лоб и глубокомысленно добавил: – Думаю, государь войну кагану объявляет, и в грамоте той три слова: иду на вы! Так Вещий Олег делал, и князь Игорь, и Святослав… И то сказать, время для войны приспело: лето на дворе, запасы подъели, народ отощал и злобится, разбойнички всюду шалят, а особенно на Волге… Пора с хазарами счеты свести да поживиться чем-нибудь от них.

Нежана всполошилась. Прожив с человеком военным годы и годы, она так и не привыкла к ратным трудам Хайла и перед каждым походом очень переживала. Все мнилось ей, что привезут ее соколика порубанным хазарской саблей или с пулей в груди, подарком от поляков. В Азовском походе едва так не случилось! Вспомнив о той несчастливой войне, присела она к Хайлу на лавку, обняла его и молвила тревожно:

– Что ж тебя-то посылают с этакой грамотой? Ты ведь не боярин, не боярский сын, а простой десятник.

– Уже сотник, – похвастал Хайло. – По египетским чинам, так в офицеры вышел. В знаменосцы!

– А не порежут ли тебя хазары, коль ты грамоту такую привезешь? Не забьют ли в колодки? Не посадят ли в яму?

На сей счет были у Хайла сомнения, но делиться ими с Нежаной он не хотел. Погладил ее волосы, чмокнул ямочку на щеке и ответил:

– Не порежут и не забьют. Не бойся, лапушка моя кареглазая. Хазары, чай, народ цивилизованный. Не трогают у них послов.

Нежана вздохнула, поднялась и стала накрывать к ужину. И больше у них печальных разговоров не было.

Зато князь Владимир в тот день сильно печалился. К вечеру у него разболелась спина, и хотя князь был бравым воином и боль привык терпеть, но лишь от ран. А спина намекала, что ему уже изрядно лет, что волос на голове поубавилось, да и те тронуты инеем, а значит, боевые подвиги остались в прошлом, как и другие схватки, в постели, в походном шатре или просто в поле под кустом. В молодые годы, да и в зрелые тоже, князь был любвеобилен и пригожих девиц не пропускал, к какому бы сословию они ни относились. За те шалости Мокошь, женская богиня, хранительница очага, его и покарала, не послав законного сына-наследника. Наследник, конечно, имелся, но из младшей ветви рода и не очень приглядный. Княгиня же Василиса родила двух дочерей и преставилась, да и дочки были так себе, еле с рук их сбыли за варяжского ярла и половецкого хана из мелких. Жениться снова князю Владимиру было недосуг и, пожалуй, не нужно – ходил он в походы, а там что ни битва, что ни осада, полонянки табунами. Теперь вот вспомнил Василису с сожалением и чувством вины – суров был с нею и неласков.

От спины помогало растирание из тибетских трав, а от воспоминаний – чарка. Князь призвал лекаря и виночерпия, выпил стрелецкой горькой, велел поясницу лечить, а чтобы лечение шло побыстрее, выпил еще настойки на брусничных ягодах. Потом кликнул шутов, но их ужимки и кривляния не веселили. Прогнал дураков, сел в кресло и задумался.

Думы были скучные. Вроде бы земля богата и налоги идут, вроде бы пошлины платят, вроде бы есть монополия на табак, на финикийскую краску из пурпура и другие редкости, вроде бы Кудря старается, а в казне все одно ветер свищет! Латынянам задолжали, и полякам, и фрязинам… Холопы бунтуют, не сеют, не жнут, в шайки сбиваются, а утихомирить силы нет… К тому же ратникам год не плачено, а без них какая сила?… Без денег, без войска, без пулеметов и боевых цеппелинов?…