Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы Страница 70

За мгновенье до того, как все исчезло, словно унеслось в пепельное небо и растворилось на фоне скалистого утеса Портовенере, Кроуфорд мельком увидел лицо детской фигурки, на которую указывал Шелли; лицо было фарфорово-белым и, казалось, обнажило все свои зубы в зловещем широком оскале.

Шелли повалился на поручень, и если бы Вильямс не ухватил его за плечо, мог бы упасть через перила на узкую мостовую внизу; но мгновение спустя он распрямился и откинул с лица беспорядочно спутанные светлые волосы.

― Это была Аллегра, ― тихо сказал он. ― Только ради бога, Клэр не говорите.

Кроуфорд шагнул обратно в покинутый полумрак и дрожащими руками влил в себя остатки сладкого вина.

Во время этих длинных летних дней жара, казалось, словно яд разливалась по венам. Даже дети были оглушены ею ― двухлетний сын Шелли, Перси Флоренс, проводил большую часть времени, рисуя закорючки на песке, везде, где находилась тень, а оба ребенка Вильямсов, одному из которых едва исполнился год, почти весь день заходились плачем ― Кроуфорду казалось, что плакали они как-то неспешно, но неотвратимо, словно должны были выплакать отведенное им количество слез и не хотели истощить себя раньше времени.

Клэр в прострации бродила вокруг, но Кроуфорд не думал, что виной тому затяжное пьянство, в которое она ударилась. Все о чем она могла говорить, это как Байрон использовал Аллегру, чтобы сделать ее несчастной. Она столько раз уже повторяла «Он никогда ничего не делал для Аллегры!», что Кроуфорд и Джозефина часто шептали друг другу эту обвинительную тираду, когда Клэр открывала рот, чтобы что-то сказать, и редко когда предчувствие их подводило.

Мэри тоже нездоровилось, и большую часть времени она проводила в своей комнате, покидая ее лишь для того, чтобы поговорить с Эдвардом Вильямсом и его женой Джейн, которые держались лучше всех остальных.

Эд Вильямс был на год младше, чем Перси Шелли, и хотя тоже не был лишен литературного тщеславия, и даже написал трагедию, был простодушным и любил свежий воздух. Был он всегда загорелый и жизнерадостный, всегда готовый помочь с работой по дому или ремонтом лодок. Его жена Джейн тоже, казалось, была неподвластна деспотичному правлению солнца и всегда была готова скрасить досуг компании игрой на гитаре, когда по вечерам от воды, наконец, долетали прохладные дуновения бриза, чтобы разорвать палящую удушающую хватку дня.

Кроуфорду нравились Вильямсы, и он был чрезвычайно рад, что они были здесь, разделяя с ними это импровизированное изгнание.

В полдень, на четвертый день после того, как призрак Аллегры поманил Шелли из сумеречного прибоя, они увидели парус, выплывающий из-за мыса Портовенере.

День, в кои-то веки, был пасмурным и предвещал грозу, и, когда собравшиеся на террасе сообразили, что парус принадлежал новой лодке Шелли, Дон Жуан, которая, наконец-то, до них добралась, Шелли нервно улыбнулся и заметил Кроуфорду как символично, что они впервые увидели его судно выходящим из порта Венеры.

«А ведь верно, ― подумал Кроуфорд с внезапным ознобом, в котором не был повинен холодный ветер, ― Портовенере ― именно это и означает».

Когда лодка подошла ближе, она оказалась впечатляюще большим судном ― две ее мачты возвышались над отполированной до блеска палубой, каждая снаряженная оснащенным гафелем[309] грот-парусом и топселями[310] и тремя кливерами[311], торчащими словно зачесанная кверху грива на заостренной шее длинного бушприта[312] ― и, после того как лодка встала на якорь, и экипаж судна спустился на берег, Шелли нанял одного из моряков, восемнадцатилетнего юнгу по имени Чарльз Вивьен, остаться в качестве одного из членов его постоянной судовой команды.

Тремя днями позже, солнечным днем, они вывели Дон Жуана в его первое плавание, с Шелли за капитана, и без особых усилий проложили курс по искрящейся голубой воде залива, пройдя в сотне ярдов от прибрежных скал Портовенере. Джейн Вильямс и Мэри отправились вместе с ними и сидели на носу корабля, недалеко от того места, где Шелли управлялся с румпелем[313], и Шелли настоял, чтобы Кроуфорд отправился тоже на случай, если прогулка заставит беременную Мэри почувствовать себя плохо.

Некоторое время спустя Шелли уступил румпель Эдварду Вильямсу и подошел к Кроуфорду, который сидел, привалившись к передней мачте. ― Не меньше шести месяцев, верно? ― спросил Шелли.

Кроуфорд сообразил, что он говорит о беременности Мэри. ― Где-то так, ― ответил он, прикрывая глаза рукой, когда покосился наверх. ― Родится в конце осени или в начале зимы.

Шелли легко удерживался на палубе, сложив на груди руки и чуть отклоняясь, чтобы компенсировать качку. ― Мэри здесь не нравится, ― вдруг сказал он. ― Она ненавидит одиночество и жару. Ему приходилось говорить громко, чтобы Кроуфорд мог его услышать, но ветер, что ударял в корму по правому борту, бросал их голоса в сторону носа. ― Тем не менее, думаю, она понимает, что я должен быть здесь. Чтобы… Он вздрогнул и, покачав головой, посмотрел мимо Кроуфорда на нависшие над морем отвесные скалы.

«Как жаль, ― подумал Кроуфорд, ― что Байрон не поехал вместе с ними, и вместо этого предпочел провести лето на юге; несмотря на разногласия между двумя поэтами, он был куда лучшей кандидатурой, чтобы выслушать все, что наболело у Шелли».

― Чтобы…? ― вежливо отозвался Кроуфорд.

Шелли снова обратил к нему свой взор. ― Я могу… может быть, я смогу… вытерпеть, здесь, это лето.

Шелли часто жаловался Кроуфорду на камни в мочевом пузыре и отвердение кожи и ногтей; симптомы, судя по всему, усиливались при пребывании на солнце, и Кроуфорд в сотый раз посоветовал ему не забывать всегда носить шляпу, но Шелли вскинул руку, призывая его помолчать.

― Нет, я не об этом. Шелли потер глаза.

― Под влиянием этого я могу измениться, стать уже не тем человеком, что был прежде ― сказал Шелли. ― Ты доктор, и, если случится что-нибудь похожее на то, что я описываю, я был бы очень признателен, если бы ты авторитетно заверил Мэри, что это… ох, ну не знаю, воспаление мозга, вызванное загноившимся порезом или еще что-нибудь, сделало меня не столь… сообразительным, не таким проницательным, каким был человек, за которого она вышла замуж. Его загорелое лицо было худым и измученным, от чего казалось, что он гораздо старше своих тридцати лет. ― Только ради бога, даже не вздумай… дать ей заподозрить, что я сделал это умышленно… для нее и оставшегося у нас сына, и ребенка которого она ждет.

Не дожидаясь ответа, он повернулся и направился на корму. Спустя несколько мгновений Кроуфорд поднялся на ноги и склонился над ограждением правого борта, вглядываясь в открытое море, окружающее Портовенере. Зарницы, словно мерцающие раскаленные добела провода, извивались в пронзительно синем небе у самого горизонта, и недавний шторм гнал их к побережью, словно сотни громадных португальских мановаров[314], что огромными злокачественными жемчужинами зависли под поверхностью воды.

Шелли продолжал совершать свои долгие прогулки, теперь, главным образом, после наступления темноты; а после того как Вильямс построил из дерева и просмоленной парусины маленькую гребную шлюпку, Шелли начал плавать на лодке туда, где на некотором удалении от берега на якоре стоял Дон Жуан, и проводил дни на борту большого судна, лихорадочно исписывая стихами страницу за страницей. Триумф жизни ― вот как он называл свою новую, пространную работу.

Кроуфорду казалось, что лето проносится мимо. Джозефина спала вместе с остальной женской прислугой, а днем помогала Антонии, итальянской няне, которая заботилась о малышах Вильямсов и юном Перси Флоренсе Шелли, так что он ее едва видел, если не считать совместных ужинов; да и тогда она сидела тише воды, ниже травы, всеми силами стараясь не выпалить одно из тех чудных, обрывающих беседу замечаний, что так расстраивали Мэри и Клэр, когда все они имели обыкновение собираться за столом у Байрона в Пизе.

Мэри, как правило, скрывалась в своей комнате, а Вильямсы держались вместе, часто отправляясь на корабль вместе с Шелли, так что Кроуфорд испытал что-то похожее на облегчение, когда месяц спустя после памятной первой прогулки на борту Дона Жуана узнал человека, стоящего на берегу в сгущающихся вечерних сумерках.