Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы Страница 77

Та ночь была кануном летнего солнцестояния, и они двое засиделись дольше всех, правда они слышали, как Эд Вильямс тихо разговаривал с кем-то в своей комнате, возможно со своей женой.

Горела только одна лампа, которую Шелли распорядился не гасить всю ночь, и Кроуфорд и Джозефина покончили с оставшейся от ужина бутылкой вина и неспешно расправлялись со второй, которую он открыл после этого. Они говорили уже больше часа, непривычно спокойно, затронув все важные темы, когда, одновременно, в разговоре повисла пауза, и Кроуфорд заметил, что они прикончили вторую бутылку.

Он встал и протянул ей руку. ― Пойдем в кровать.

Они вошли в свою комнату, затворили дверь и скинули с себя всю одежду, а затем в темноте ― так как он плотно зашторил окна ― долго и неторопливо любили друг друга, останавливаясь за мгновение до развязки, затем снова и снова, пока, наконец, неудержимый водопад чувств не накрыл их двоих с головой.

Спустя какое-то время Кроуфорд скатился с нее и лег рядом, чувствуя ее теплый, влажный бок, прижавшийся к нему; и он нежно шепнул, что любит ее…

… и в этот миг пронзительный вскрик из соседней комнаты прервал его и заставил вскочить с кровати.

За неимением ничего другого он натянул обрезанные брюки Шелли, распахнул дверь и выскочил в столовую; позади он услышал, как Джозефина борется с одеждой.

Дверь в комнату четы Шелли была открыта, и высокий, худой силуэт Шелли, не издав не единого звука, быстро вышел оттуда. Его глаза в свете лампы светились, словно у кошки, и, прежде чем отдернуть шторы в сторону и исчезнуть снаружи на террасе, он приблизился к Кроуфорду и нежно поцеловал его в губы. Кроуфорд видел блеснувшие во рту зубы, но они его не коснулись.

Затем Шелли вышел из своей комнаты снова, и Кроуфорд понял, что этот был настоящим ― и тогда он понял, кем был тот, первый, и в груди у него внезапно стало пусто и холодно. Он уже почти повернулся к двери на террасу, когда вспомнил про Джозефину.

Усилием воли он повернулся обратно к Шелли. 

ГЛАВА 15

But the worm shall revive thee with kisses,

Thou shalt change and transmute as a god

As the rod to a serpent that hisses,

As the serpent again to a rod.

Thy life shall not cease though thou doff it;

Thou shalt live until evil be slain,

And good shall die first, said thy prophet,

Our Lady of Pain.

— A. C. Swinburne, Dolores

Но лобзанье червя вновь должно жизнь вдохнуть,

Измениться ты должен, явившись как бог,

Обернуться как розга шипящей змеей,

А затем как змея снова в гибкую ветвь.

Даже сброшена с плеч, твоя жизнь не уйдет;

Должен жить ты пока зло на воле,

Но сказала, сначала добро умрет,

Владычица нашей боли.

— А. Ч. Суинберн, Долорес

― Куда он пошел? ― потребовал Шелли.

Все еще не обретя дар речи, Кроуфорд просто указал на колышущиеся занавески.

Шелли бессильно привалился к стене и потер глаза. ― Она пыталась задушить ее ― задушить Мэри. Он поднял руки, все в кровоточащих царапинах. Мне пришлось отрывать ее руки от шеи Мэри.

Вильямсы и Джозефина были теперь тоже здесь, и Шелли отдернул шторы, присел возле окна, провел по полу пальцем и лизнул его, затем переместился и проделал все снова. Когда он поступил так со всеми окнами в комнате, он поднял взгляд.

― Здесь нет ни соли не чеснока, ― сказал он, глядя прямо на Эдварда Вильямса.

Вильямс вздрогнул, затем промямлил, ― Так это был чеснок? Вот что так пахло ― я просто подумал, что лучше их вымыть… Он застегнул воротник ночной рубашки, но Кроуфорд увидел пятнышко крови, просочившееся сквозь ткань.

Губы Шелли сжались в бескровную тонкую нить. ― Отправляйтесь все спать, ― сказал он, ― все, кроме тебя Айкмэн ― нам нужно поговорить.

― Джозефина может остаться, ― сказал Кроуфорд.

Шелли прищурился. Я думал, ее зовут… ? Хотя хорошо, пусть остается. А все остальные по кроватям.

Когда Вильямсы закрыли дверь в свою комнату, Шелли вкрутил штопор в новую бутылку и разлил вино по лишь недавно оставленным бокалам, которые снова держали Кроуфорд и Джозефина.

― Мы можем отправиться завтра, ― тихо сказал Шелли.

Кроуфорд был безумно рад, что женщина, сидевшая подле него, не была больше Джулией. ― О чем ты говоришь? ― прошептал он. ― Теперь нам просто необходимо убраться отсюда как можно скорей! Ты видел шею Эда? Хочешь дождаться, пока умрет твой последний ребенок? Я не…

― Позволь ему сказать, Майкл, ― вмешалась Джозефина.

― Она особенно достижима в этом месте, ― продолжил Шелли, ― призвать ее здесь легче всего, а то, что я задумал ― единственное, что мне осталось попробовать ― требует, чтобы она была достижима.

― Что ты задумал? ― спросил Кроуфорд.

― Ты должен знать, ― с наигранной веселостью ответил Шелли. ― Это ведь была твоя идея. Кроуфорд все так же беспомощно смотрел на него, и Шелли несколько раздраженно добавил, ― Чтобы я утопился.

Кроуфорд вздрогнул. ― Я ― я же говорил это несерьезно. Я просто…

― Я знаю. Был разозлен из-за смерти моего нерожденного ребенка. Но ты был прав, это единственный способ спасти Перси Флоренса и Мэри. Сказав это, он улыбнулся, ― со злостью, подумалось Кроуфорду. ― Но вам тоже придется кое-что сделать. И сдается мне, для вас это окажется труднее, чем то, что предстоит мне.

На следующий день солнце еще жарче пылало с бездонного кобальтового неба, и когда капитан Робертс вернулся из плаванья вдоль побережья за припасами ― главным образом, чтобы пополнить истощившиеся запасы вина ― он сообщил, что узкие улочки Лериче наводнены религиозными шествиями, молящими небо о дожде.

Эта ночь была Кануном Иона Крестителя[322], и после захода солнца люди Сан Теренцо[323] отправились вдоль берега, омывая стопы в пене прибоя, танцуя, размахивая факелами и распевая святые песнопения. Шелли стоял возле перил на террасе, даже после того как опустилась ночь, и песни выродились в пьяную дикую разноголосицу, и фигуры на берегу начали бросать камни в сторону Каза Магни.

В конце концов, в Шелли полетел факел ― и не попал лишь потому, что Кроуфорд оттащил его в сторону ― и Шелли ошеломленно позволил увести себя внутрь. Гвалт продолжался почти до самого рассвета, когда рыбаки, пошатываясь и горланя охрипшими голосами, направились обратно к своим суденышкам и сетям.

Эти дикие крики и гнетущая жара не позволили никому как следует отдохнуть этой ночью, и, когда Кроуфорд спустился вниз чтобы посмотреть, как рыбаки, шатаясь, шлепают по воде обратно, он увидел неясный силуэт Мэри Шелли, стоящей возле волнолома и разговаривающей с кем-то на склоне холма по ту сторону.

Он поспешил к ней, думая, что ей докучает кто-нибудь из пьяных рыбаков, но остановился, когда услышал ее тихий смешок.

― Джон, ты же знаешь, что я замужем, ― сказала она. ― Я не смогу пойти с тобой. Но спасибо тебе за твое… внимание.

Она повернулась к берегу, и Кроуфорд увидел темную розу, которую она держала у самого подбородка, так что ее лепестки казались частью синяка, что пятнами покрывал ее горло. Он глянул мимо нее в пугающую темноту холма, но ничего там не увидел ― хотя слышал скользящий шелест, удаляющийся вверх между деревьев.

Он направился вперед, шаркая ногами по песку, чтобы она услышала его приближение и не испугалась, когда он заговорит. ― Это был Полидори? ― спросил он.

― Да. Она вдохнула аромат розы, задумчиво глядя на темное море.

― Тебе не следует говорить с ним, ― устало начал Кроуфорд. Он надеялся, что надвигающийся день не окажется таким жарким, что будет невозможно заснуть. ― Он… он не…

― Да, он сказал мне об этом, ― невозмутимо ответила Мэри. ― О своем самоубийстве там, в Англии. Он думает, что они Музы, эти вампиры. Может быть он прав ― хотя ему они не слишком-то помогли. Даже после того как он призвал одного из них и позволил себя укусить, он все равно так и не смог написать ничего вразумительного… поэтому он и покончил с собой. Она покачала головой. ― Бедный мальчик ― он всегда так завидовал Перси и Байрону.

― Если ты так много знаешь о нем, ― сказал Кроуфорд, стараясь говорить спокойно, ― тогда ты должна знать, как опасны такие люди, после того как они воскресли. Это уже не Полидори ― это вампир, напяливший его тело, словно краб-отшельник, меняющий одну за другой раковины морских моллюсков. Да ты вообще меня слушаешь? Не веришь мне, спроси Перси!

― Перси…, ― как во сне отозвалась она. ― Перси перестал быть Перси, ты не заметил? Человек, которого я когда-то любила… он… отдаляется, исчезает из виду, словно фигура, нарисованная с далекой перспективой. Я все время спрашиваю себя, сколько еще я смогу общаться с ним, хотя бы вкрикивая слова ему прямо в ухо.

― Тогда спроси меня, я ведь доктор, верно? Ты еще не пригласила Полидори стать твоим… другом?

― Нет ― хотя он намекнул, что ему это было бы приятно.