Наталья Болдырева - У обелиска (сборник) Страница 87

– Остановите его, – попросила я по-русски разноглазого иностранца. – У него совсем молодая жена. И совсем старые родители.

Я села за столик гостя напротив.

– Ты добрая. – Человек улыбнулся. – Как Ли Сяо. Значит, это тебя я ждал. Ты веришь в то, что случайности не случайны?

– В мире нет ничего случайного, – ответила я. – Жизнь как река. Освободите начальника Ли Гао. Он хороший человек.

– Плохие вещи происходят не только с плохими людьми. Речной ил – это грязь, но на нем хорошо растет рис. – Русский мужчина посмотрел на меня разно-цветными глазами, и я не поняла, чего именно он ждет. Но поняла, однако, что без этого он не отпустит Ли Гао. А потом он перевел взгляд на начальника, уже расцарапавшего лицо Фан Линя.

Я – всего лишь маленькая студентка из северной провинции, но я понимаю – нельзя смотреть на живых людей как на глину, как на бревна. Поступать так значит… значит… самому не быть человеком, не оправдать доверие, данное Небом, позволившее родиться в этот мир, испортить свою ци на много лет вперед, а возможно, и навсегда. Это плохо!.. Это бесчеловечно!

– Остановите! – закричала я, когда Ли Гао уже стал залеплять лицо Фан Линя, засовывая салфетки в нос и рот. Тот задыхался, извивался всем телом, но щуплый начальник оказался невероятно сильным. Как каменный утес, он придавил горло повара коленом, и тысяча человек, похоже, не смогла бы сдвинуть его, а человек с разноцветными глазами сидел напротив меня, смотрел и чего-то ждал. И я толкнула столик на гостя. Толкнула так сильно, как только смогла, потому что мне нечего было еще ему дать. Но человек, похоже, этого и ждал, он оказался рядом со мной, нависая, как старое дерево гинкго.

– Ли Сяо, почему мы всегда сражаемся с тобой, когда встречаемся? – вдруг спросил гость с улыбкой. – Ведь ты сама учила меня, что китайские девочки не дерутся, если не уверены в победе.

– Меня зовут Цай Сяо Ся. – Я вспомнила все ката, которые знала. – И я уверена в победе. Просто не хочу больше ждать.

Но попасть мне не удалось ни разу. Русский гость уходил от ударов, как тень, а потом поймал мою руку, очень больно сжал, посмотрел мне в лицо своими разноцветными глазами и исчез.

– Цай Сяо Ся, ты перевернула столик. Если он сломался, я вычту его из твоей зарплаты. – Начальник Ли Гао сердито сдвинул брови. На больших часах в баре было ровно половина второго по пекинскому времени. Счет странный посетитель оплатил, но, кроме меня, его никто не запомнил. Рука, сдавленная гостем, болела, даже синяк остался. В эту же ночь я увидела странный сон.

Огонь преследовал меня – тысячей солнц он жег, и некуда было спрятаться. Я и не стараюсь спрятаться. Все люди вокруг прячутся: поднимают руки вверх и вместе делают зонт из пламени. Их руки светятся бурым. Нестерпимая боль повсюду, снаружи и внутри. Огонь убивает, и я же источник огня – он вырывается прямо из сердца, чтоб погасить жар, который падает сверху. И мой огонь, белый как солнце, взрывает зонт изнутри. Два солнца слились, и меня не стало. И все, кто был рядом, кто тоже светился и делал защитный зонт – их много, но лиц не видно, – они тоже исчезли в моем огне. Тысячи других жизней сгорели в огне двух солнц. И тысячи душ отлетели в Небо. А я осталась, потому что меня проклинали, много раз проклинали при жизни. Меня обвиняли в предательстве даже те, кого я любила, и те, кого спасла, – проклинали. После огня пришла чернота: я сгорела до пепла и золою ушла в землю. Небо не принимает проклятых, и я томлюсь в темноте, вспоминая тех, кто был дорог. Любовь не дает мне исчезнуть, и я чувствую слезы. Небо не принимает проклятых, но плачет над ними и над теми, кто был любим. Я чувствую слезы Неба, и они дают мне новую ци. Она такая сильная, что темнота уже не может меня удержать – я поднимаюсь к свету, к небу и уже не боюсь солнца. Я снова жива и радуюсь свету, воде и ветру, тому, что день сменяет ночь, и снова, и снова. И я обнимаю воздух, и солнце, и ветер, я тысячами рук их обнимаю, и пью воду, и чувствую тепло. Ветер ласкает, играя на мне свою музыку, и я раскачиваюсь, танцую, пою ему шепотом тысяч своих тихих голосов. Ветер играет со мной, треплет мои сережки-веера и срывает их, но я только смеюсь – у меня их много. А когда приходит время, я меняю их на гроздья – серебристые бусины – и сбрасываю, когда надоедает. Так идет моя новая жизнь, и она неизменна…

Я проспала почти до обеда из-за этого странного сна. Но я всегда быстро собираюсь, и поэтому успела добраться на работу к обеду, когда работники меняются. По дороге даже купила маленькие серьги.

– Красивые серьги, похожи на листья гинкго, – сказала мне Донгмеи, моя напарница. – Ты плохо спала? Ты выглядишь усталой. Сможешь работать?

– Да, все хорошо, – ответила я. Никто не заметил синяк на моей руке. Я хорошо работала всю смену, боль пришла только к вечеру. Рука заболела, когда в бар вошел вчерашний разноглазый гость. Я приносила заказ в зоне столиков с мягкими креслами: свинину в кисло-сладком соусе и «Три свежести» – это самое популярное блюдо у русских. С этого места не видно, кто входит в бар, и обычно бармен дает нам знать, что пришли новые клиенты. Меня как будто кто-то резко дернул за палец, я перестала чувствовать свою левую руку и чуть не уронила еду. Хорошо, что никто этого не заметил, а то Ли Гао уволил бы меня. Я поставила блюда перед клиентами и поскорее ушла в комнату для персонала. Потому что я увидела, что под подносом моя рука почернела и пальцы выгнулись назад сильнее, чем у тайских танцоров, словно у моей левой руки исчезли кости. Донгмеи заглянула ко мне, и я спрятала руку под фартук, чтоб она не увидела.

– Цай Сяо, еще посетители пришли. Большой заказ. Что ты прячешь? – Донгмеи всегда была наблюдательная.

– Ничего, уже иду, – ответила я и встала, пряча руку за спину.

– Если ты больна, то надо сказать и пойти в аптеку. – Донгмеи все-таки заметила мое состояние. – Покажи, что ты прячешь.

Я не знала, что делать. Нельзя было показывать мою почерневшую руку. Но Донгмеи не отстанет, и она старшая официантка – я должна ее слушаться.

– Покажи мне руки! – Она уже просто схватила мена за локоть и дернула. И тут же изменилась в лице: – Фу, Цай Сяо, как ты испачкала перчатки. Быстро смени их и иди принимай заказ. Вот, держи, у меня есть запасные. – Донгмеи сунула мне пакетик, достав его из кармана брюк. – И ходи ты осторожно мимо этих ящиков с приправами – я сама там все время пачкаюсь.

Я радовалась, что у Донгмеи куриная слепота и черноту моей руки она приняла за грязь на белых перчатках официантки. Но я не ношу перчатки на работе – это в нашем баре не обязательно, а Донгмеи носит – у нее некрасивые ногти. Черная рука сильно болела, и пальцы на ней можно было заплетать в косичку, но я натянула на нее капроновую перчатку и вышла – до конца смены оставалось уже немного времени, а завтра я пойду к врачу.

Как только я вышла, то сразу увидела его – разноглазого старика. Он сидел в компании еще нескольких иностранцев и не обратил на меня внимания, даже когда я принимала заказ. Левая рука у меня болела тем больше, чем ближе я стояла к этому человеку. Они обсуждали что-то. Я не все понимала.

– Но почему они не сопротивлялись? – спрашивала молодая женщина. – Почему покорно ложились на разделочный стол, протягивали руку для смертельного укола, подходили к окну для осмотра, когда их выкликали? Почему бунт «бревен» был всего один раз, и тот подняли русские? Я не могу этого понять!

– Да, почему никто не хватал скальпель с лотка для инструментов и не пытался воткнуть его в этих дьяволов в белых халатах? Ну, чтоб хоть подороже продать свою жизнь! Хоть из чувства противоречия, из злости! – вторил красивый высокий юноша. – Все равно же умирать, так хоть по-человечески, а не как скотина!

– А вы обратили внимание на «архитектурные особенности»? – светловолосый парень в очках сделал знак пальцами в воздухе. Так иностранцы обозначают ложь. – Ров, бетонная стена, колючая проволока с током. Но нет вышек с охранниками, пулеметов, овчарок, зоны отчуждения, как у фашистов. Строители скорее заботились о том, чтоб никто не вошел и не узнал, что там внутри, а не о том, что заключенные могут поднять бунт, объединиться и сбежать. Им словно в голову не приходило, что может быть иначе. Люди пытались сбегать и из Освэнцима, и из Дахау – откуда угодно. И сбегали. Отсюда – нет. Ни разу. Что, скажите мне, что подавляло волю заключенных здесь, в двадцати километрах от Харбина, недалеко от трех китайских деревень, практически рядом с железнодорожной веткой?

Мой разноглазый знакомый посмотрел на говорившего:

– Дахау и Бухенвальд – лагеря по уничтожению людей, «отряд 731» – лаборатория смерти. Там – уничтожали, здесь – и за людей-то не считали, расчеловечивали сразу. Их держали здесь как материал, отдельно друг от друга; пусть в наручниках, кандалах, но хорошо кормили. После побоев в полицейских участках, полуголодного существования в деревнях – благодать. Но там, в блоке «ро», были иероглифы, написанные кровью на стенах – не всех тут смогли сломить и расчеловечить. Да и «врачи» буйных, говорят, старались использовать побыстрее.