Ян Валетов - Дети Капища Страница 12

— Вас собирали вечером, и вы пели песни. Унылые, грустные, тягучие, как растаявшая на солнце жевательная резинка. Непонятные песни с непонятными словами. И играла музыка. Странная музыка. Да?

— Да…

Это было сказано едва различимым шепотом. Глаза ее, только что горевшие сумрачным огнем, обессмыслились и стали похожи на два куска черного стекла…

Он вышел из подвала через полтора часа, обессиленный, пустой, как выжатый лимон. Выпускавший его на свет Локоть смотрел испуганно, даже сочувственно, чего уж от него ожидать было трудно. Наверху его ждал Макс, прикладывающий к своему кровавому синяку серебряную ложку, глава колонии Кирилл Осыка, серый от недосыпа и огорчения, и Татьяна с кружкой травяного чая в руках. Чай — это было здорово. Просто отлично. Но ему нужно было не это.

— Водка есть? — спросил Сергеев, садясь.

Холод и сырость подвала, казалось, проникли ему в кости. Спину крутило, болели суставы, а колено, то самое, на котором выстукивал киянкой самбу гнилозубый Чико, пульсировало под грубой тканью брюк. Сергеев понимал, что его ощущения — результат психологической отдачи, отката, последствия борьбы с сильным противником. Но болеть меньше от этого не стало.

Осыка и Татьяна при слове «водка» посмотрели на Макса. Макс закряхтел, вставая, положил ложку на стол и, прихрамывая, удалился из комнаты.

Пока Пирогов ходил за бутылкой, Сергеев с Осыкой молча курили, а Татьяна быстро и без лишней суеты накрыла на стол. Потом они выпили, закусывая самодельной солониной и конской тушенкой из мятых армейских банок. Сначала втроем — мужской компанией, а когда Сергеев заговорил, то и вчетвером. И Макс пошел за второй бутылкой. А потом и за третьей.

— Это первая ласточка, ребята, — говорил Сергеев, которого водка не брала совершенно. — За ней придут другие. Там, на Севере, кто-то, а я думаю, что это военные, работает с методиками изменения сознания. Серьезно работают. Благо, материала у них завались. Еще в 45-м из Германии и Польши — из концлагерей — кое-что вывезли. Они берут детей и обрабатывают химией, фармацевтическими препаратами, гипнозом, частично или полностью стирая личность или подменяя ее другой. У них прекрасные спецы — врачи, химики, фармацевты и психологи — и большой опыт работы. Но никогда не было такого размаха, как сейчас, когда они безнаказанны. Они ребята с юмором и прекрасно маскируются, прячутся за теми, кто решил проповедовать идолопоклонничество. Ведь все будут видеть маску, а не тех, кто стоит за ней. Они спасение друг для друга: те, кто нуждается в фанатиках, и те, кто может поставить производство фанатиков на поток.

Слушали его внимательно. Были основания прислушаться. Только один раз Осыка, ставший на протяжении разговора из бледного землистым, спросил заикаясь:

— С-с-с-лушай, Миша, а откуда ты все это з-з-з-знаешь? Она с-с-с-сказала, что ли?

Сергеев глянул сквозь него и ничего не ответил.

Такую защиту, построенную классными спецами, сломать было трудно. Даже понимая суть проблемы и владея основными приемами внушения, ходить по кругу, стучась лбом в виртуальные зеркала, можно было вечно. В лаборатории, при наличии времени и химикатов, не хуже тех, которыми пичкали Агафью во время подготовки, можно было дойти до первого отражения. Но для этого должно было повезти, причем сказочно. А то, что он сделал там, в заросшем плесенью подвале, больше напоминало аборт, выполненный спицей, чем безупречную операцию в стерильной операционной. Он не взломал ящик, в который неизвестный доктор Менгеле упрятал сознание маленькой девочки, попавшей к нему в руки. Он всего-навсего разрушил этот ящик. Разбил одним махом все зеркала вместе с отражениями. Раздавил матрешку, так и не сумев добраться до содержимого.

Когда Агафья вошла в гипнотический транс, он лишь проверял на ней свои предположения. Не более того. Для получения ответа, как известно, надо правильно поставить вопрос. Особенно загипнотизированному человеку. Пока она односложно подтверждала его слова — все шло как надо. Да — нет — не знаю. Он вел себя осторожно, как опытный минер на минном поле: отступал в сторону, если ощущал ментальное сопротивление, возвращался назад, если полагал, что пошел по ложной ветке.

Ничего конкретного. Никаких имен, никаких названий населенных пунктов, никаких цифр. Картинка какая-никакая была, он все-таки не у новичков всей этой цыганщине учился, но все это напоминало фото, отпечатанное на засвеченной бумаге, — неясные очертания, пятна, игра света и тени, которую только опытный глаз и недюжинная сила воображения могли превратить в подобие изображения. Все и одновременно ничего.

Транс был настоящим и глубоким — точно, без обмана, Михаил даже не ожидал, что девочка так легко в него провалится. По идее, не должна была. Правда, человек, который уже подвергался гипнотическому воздействию и впадал в это состояние хотя бы один раз, дальше был уже легкой добычей для психолога-гипнотизера, но для того и существовала фармацевтика, чтобы такие эффекты «гасить». Добившись сравнительно легкой победы, Сергеев не задумался над тем, не была ли она запланированной, не скрыта ли за этой легкостью ловушка, а должен был задуматься.

Стоило Сергееву попытаться углубиться, перейдя от вопросов-подтверждений к прямому вторжению, как случилось то, о чем он только слышал. Причем не от Мангуста, Мангуст и сам в те далекие годы слушал пожилого одутловатого психолога в старомодных роговых очках и мешковатой гражданской одежде без своего обычного, скучающего выражения лица, что означало с превеликим интересом. А психолог говорил много и с удовольствием, развалившись в мягком кресле, и глаза его за толстыми бифокальными стеклами были непроницаемы. На свете существовало немного аудиторий, в которых он мог свободно говорить о том, о чем рассказывал им.

Но слышать — это одно, а испытать на себе — совсем другое.

В какой-то момент Сергеев начал ощущать дискомфорт — как будто бы невидимая рука легла к нему на сердце и сильные пальцы, словно пальцы хирурга, погруженные в грудную полость, уверенно и безо всякой осторожности коснулись наполненной кровью, горячей плоти. Ощущение было настолько вещественным и неприятным, что Михаил на мгновение «поплыл», утеряв контакт с Агафьей, и, возможно, на свое счастье утерял. Глаза девочки, только что смотревшие на него сонно и почти бессмысленно, ожили и уперлись к нему в переносицу с почти материальной силой.

— Привет, дорогуша! — внятно сказала она мужским, неприятно визгливым голосом.

И рванулась вперед, клацая зубами, как цепная овчарка.

Сергеев прекрасно знал, что Агафья накрепко связана и дотянуться до него не сможет, но все равно шарахнулся в сторону и, не удержавшись на своем колченогом стуле, неловко завалился на бок.

— Мама, мамочка, — это был уже тонкий голосок ребенка, испуганного, беспомощного. — Мамочка, мне страшно!

Тело Агафьи, изогнутое непонятной силой, ползло к нему, словно огромный червяк. Лицо ее, испачканное грязью, кровью, покрытое ушибами, было обращено в его сторону. В глазах снова не было ни тени мысли, только дикий ужас, сметающий на своем пути все преграды.

— Помоги мне, помоги мне, милый, — красивый грудной голос зрелой женщины, невероятно сексуальный, низкий. — Я не могу больше терпеть! Помоги мне…

И пронзительно, так что у Сергеева заложило уши.

— Застрели меня! Убей!

Сергееву, взрослому здоровому мужику, прошедшему многое, стало страшно, как не было никогда в жизни. Ему показалось, что с момента, как он рухнул на мокрый бетонный пол, неловко ударившись коленом, и до того, как он исхитрился вскочить на ноги, прошла вечность. И всю эту вечность на него, извиваясь, ползло это существо с пустыми глазами трупа и разбитым в кровь детским личиком.

Он попятился, не потому, что хотел, а чисто рефлекторно. Сердце билось в горле, а тело, несмотря на царивший в подвале холод, мгновенно покрылось липкой испариной.

Сергеев понял, что происходит, но повлиять на процесс или остановить его уже не мог — тетива была спущена, стрела с шипящим звуком сошла с направляющих и стремительно неслась к цели. Блок, поставленный теми, кто готовил Агафью, сработал безупречно, так мышеловка ломает хребет неосторожной мыши, позарившейся на аппетитный кусочек сыра. Только в этом случае мышеловка была внутри мыши, и сыр был внутри мыши, и смерть мыши была заранее запрограммирована жирными котами, оставшимися в полной безопасности, там, на Севере.

Терять было нечего — он убил ее так или иначе. Изменив тактику, Михаил метнулся вперед и поймал эту безумную гусеницу руками, охватив, словно рыбак, пойманную крупную рыбу. Зубы лязгнули у самого его уха, дыхание Агафьи обжигало. Он с маху швырнул ее на осклизлую, замшелую лавку и прижал руками так сильно, как мог. Тело ее дрожало мелкой сильной дрожью так, что у Сергеева заклацали зубы.