Дэниел Уилсон - Роботы Апокалипсиса Страница 22

Автомобиля больше нет. Может, его вообще не существовало? Может, я его придумала?

Остановившись на обочине, я прижимаюсь лбом к прохладному пластику руля, закрываю глаза и пытаюсь дышать, но в ушах звенит, и из головы не идет лицо той женщины. Руки трясутся, и я подсовываю ладони под бедра и тяну изо всех сил, чтобы унять дрожь. С заднего сиденья на меня обрушивается поток вопросов. Ответить на них я не могу.

— Мама, тетя не ранена?

— Почему машины так сделали?

— А что, если приедут другие?

Проходит несколько минут. Я вся напряжена, и каждый вдох и выдох причиняет боль, но я сдерживаю рыдания, давлю в себе чувства, чтобы не напугать детей.

— Все будет хорошо. Все будет хорошо, ребята, — повторяю я.

Но даже я сама себе не верю.

Проехав по трассе еще минут десять, мы натыкаемся на первую аварию.

Из перекореженной, полыхающей машины валит дым, он, словно черная змея, выползает на свободу из разбитых окон. Автомобиль лежит на боку, на обочине. Ограждение зигзагом выступает на полосу в том месте, где в него врезалась машина.

Я вижу движение — там люди.

В ту же секунду я представляю себе, как нажимаю на педаль газа и проношусь мимо. Но я не такой человек — по крайней мере пока. Люди так быстро не меняются, даже во время катастрофы.

Я останавливаюсь в нескольких ярдах от поврежденного автомобиля, белого седана с номерами Огайо.

— Дети, оставайтесь в машине.

Капот машины смят, словно бумажная салфетка. Сломанный, заляпанный грязью бампер лежит на земле. Двигатель разбит, колеса торчат в разные стороны. Я ахаю, заметив, что один конец ограждения торчит из двери пассажира.

— Эй? — Я заглядываю в окно со стороны водителя. — Помощь нужна?

Дверь со скрипом открывается, и на обочину выпадает молодой, тучный парень с залитым кровью лицом. Юноша перекатывается, встает на четвереньки и заходится в кашле. Опустившись на колени, я помогаю парню отползти от машины; камешки сквозь колготки царапают мне колени.

Затем я заставляю себя заглянуть в машину.

Руль в крови, и из окна пассажира нелепо торчит полоса ограждения, но салон пуст. Слава богу, никого не проткнуло.

Я оттаскиваю парня от машины; растрепанные волосы падают на глаза и слегка развеваются при каждом выдохе. Сначала юноша мне помогает, затем, пройдя несколько футов, падает на живот. Кашель прекращается. Я оглядываюсь: за нами по мостовой тянется след из блестящих капель. На переднем сиденье черная лужица.

Я переворачиваю человека на спину. Его голова безвольно болтается; голубые глаза открыты, губы покрыты какой-то копотью. Парень не дышит. Я опускаю глаза — и сразу же отвожу взгляд: полоса ограждения вырвала большой кусок из его бока. Отверстие зияет, словно на уроке анатомии.

На секунду я слышу только шелест ветра, лижущего языки пламени. Что мне делать? В голову приходит только одно: я сдвигаюсь так, чтобы дети не видели труп.

Внезапно у парня в кармане рубашки звонит мобильник. Заляпанными кровью пальцами я прижимаю к уху телефон. То, что я слышу, уничтожает крошечную искру надежды, которая все еще была в моей душе.

— Кевин, — говорит голос в телефоне. — Это твой отец. Произошло нечто ужасное. Не могу говорить. Встретимся в Индианаполисе, у мотодрома. Мне пора.

Если не считать имени, сообщение то же самое. Еще один несчастный случай. Их становится все больше.

Я роняю мобильник на грудь мертвеца и встаю. Затем, вернувшись в свой старый автомобиль, вцепляюсь в рулевое колесо и сижу так, ничего не видя и не слыша, до тех пор, пока не проходит дрожь в руках.

Затем я включаю первую передачу.

— Дети, мы едем к дедушке.

— А как же Индианаполис? — спрашивает Матильда.

— Про него можешь забыть.

— Но ведь дедушка сказал…

— Это не дедушка. Я не знаю, кто это был. Мы едем к дедушке.

— Тот человек не пострадал? — спрашивает Нолан.

— Он умер, Нолан, — отвечает Матильда вместо меня.

Я ее не упрекаю. Такой роскоши я себе позволить не могу.

Когда мы сворачиваем к дому моего отца, уже стемнело. Шины шуршат по гравию подъездной дороги, и наконец старая машина останавливается. Я, вымотанная, позволяю двигателю заглохнуть. Наступившее молчание кажется космическим вакуумом.

— Снова дома, снова дома, тирлим-бом-бом, — шепчу я.

На пассажирском сиденье Нолан спит на коленях у Матильды, положив голову на ее тощее плечо. Глаза Матильды открыты, лицо застыло — сильный, суровый ангел с копной темных волос. То, как она разглядывает двор, меня пугает.

Я тоже кое-что замечаю. На лужайке следы шин. Дверь-ширма распахнута и раскачивается на ветру. Гараж пуст. Свет в доме не горит. Деревянный забор частично повален.

— Будь смелой, радость моя, — говорю я.

Матильда делает так, как ей велено — впивается в страх зубами, сжимая их так, что он не может пошевелиться. Она стискивает мою руку, а другой рукой крепко прижимает к себе крошечное тельце Нолана. Когда расщепленная деревянная дверь со скрипом отворяется, Матильда не отводит взгляд, не закрывает глаза и даже не моргает. Я знаю: моя малышка будет смелой.

Что бы ни ждало нас за этой дверью.

О Лоре Перес и ее родных не было слышно почти год. В следующий раз они появляются в хронике уже как заключенные лагеря принудительного труда в Скарсдейле, пригороде Нью-Йорка.

4

Серая Лошадь

«На территории Индейской нации Скакал я на пони по резервации, Ах, Оклахома — родина моя».

Час ноль

Полицейский Лонни Уэйн Блантон, находившийся под видеонаблюдением, рассказал это молодому солдату, которого встретил на территории народа оседжей в центральной части штата Оклахома. Если бы не героические действия Лонни Уэйна во время часа ноль, людям, возможно, не удалось бы организовать Сопротивление — по крайней мере в Северной Америке.

Я все думал про машины — с тех самых пор, как поговорил с парнишкой о том, что произошло с ним и его приятелем в магазине мороженого. Жуткое дело.

Конечно, я всегда считал, что мужчина не должен ходить с «хвостом». Но после того случая я глядел в обе гляделки, это точно.

Три месяца спустя все машины в городе спятили. Мы с Бадом Косби сидим в кафе «Желудь». Бад вещает про свою внучку, которая получила какую-то «пристыжную международную премию», как он это называет. Вдруг с улицы доносятся вопли. Я осторожный, остаюсь на месте, а Бад подбегает к окну и, протерев грязное стекло, выглядывает наружу, уперев подагрические руки в колени. Секунду спустя Бадов «кадиллак» влетает в кафе через витрину — словно олень через лобовое стекло, когда ты делаешь девяносто миль в час по ночной трассе. Во все стороны летят осколки стекла и металла. В ушах звон: секунду спустя я понимаю, что Ронда, официантка, которая стоит тут же с кувшином воды в руках, орет что есть мочи.

Через новую дыру в стене я смотрю, как «скорая», мчащая по середине дороги, сбивает какого-то беднягу, который пытался ее остановить, и едет дальше. Бад лежит под «кадиллаком» в растекающейся луже крови.

Я удираю через черный ход и бегу в лес. В лесу ничего не происходит — там тихо, как и всегда. Это ненадолго, но сейчас там достаточно безопасно, чтобы пятидесятипятилетний человек в окровавленных ковбойских сапогах мог добраться до дома.

Мой дом чуть в стороне от магистрали, ведущей к Поуни. Я захожу внутрь, наливаю себе кружку холодного кофе и сажусь на крылечке. В бинокль видно, что машин на трассе почти нет. Затем по шоссе проносится колонна: десять машин, едут одна за другой, всего в нескольких дюймах друг от друга на максимальной скорости. В кабинах — никого; роботы добираются от одной точки до другой так быстро, как это возможно.

За шоссе, на участке соседа стоит комбайн. В нем никого нет, но от работающего двигателя распространяются волны теплого воздуха.

Я включаю полицейскую рацию, она молчит. Телефон отказывается сотрудничать, и электричество официально покинуло здание, так что дом обогревают только угли в дровяной печи. Сосед живет в миле отсюда, так что сейчас я чувствую себя чертовски одиноким.

А мое крыльцо кажется таким же безопасным, как пончик с шоколадной глазурью на муравейнике.

Поэтому я не мешкаю: кладу в пакет бутерброд с вареной колбасой, маринованный огурец, беру термос с холодным сладким чаем. Затем иду в гараж, где уже два года собирает пыль кроссовый мотоцикл «Хонда-350» — с тех самых пор, как мой сын завербовался в армию. Нет, Пол не на фронте — он переводчик, работает языком. Умный парнишка, не то что его папаша.