Николай Буянов - Медиум Страница 26

Поручик Голицын,

А может, вернемся ?

Туровский отвернулся от реки и задрал голову кверху. Ему вдруг вспомнилась девушка-скалолазка с огненно-рыжими волосами, которая пыталась пройти по сложному маршруту, да так и не сумела… Или все же сумела? Он этого так и не узнает. И свое ощущение он помнил: волшебная легкость, почти нереальная, с которой она скользила вверх…

«– Левее иди! Там проще.

– Я не хочу проще! Я нависание ещё не проходила.

– И не пройдешь, там даже я не прохожу.

– А я пройду!

– А вот посмотрим».

Колесников догнал друга детства и молча встал рядом, стараясь унять одышку. «Как дите малое, – без злости подумал Туровский. – Стоит и сопит, ждет, когда я заговорю первым».

– Ты… – Игорь Иванович запнулся и покраснел. – Ты в самом деле думаешь, что я…

– Я думаю, что ты ведешь себя как последний дурак, – устало проговорил Туровский. – Мне по опыту известно: бывают люди, которые чем меньше виноваты, тем подозрительнее выглядят. Но ты, надо сказать, перекрываешь все рекорды. Ты прямо-таки нарываешься на неприятности! Нет, убийца так себя вести не станет.

– Тогда кто? – беспомощно спросил Колесников.

– Не знаю. Козаков. Нина Васильевна, «чудо-женщина». Вахтер Андрей Яковлевич. Выбирай, кого хочешь. Кому Наташа могла так запросто открыть дверь?

– Хорошему знакомому.

– И Кларову, и Козакова проверяли. Они нигде не могли пересечься с Наташей.

– «Пересечься»… Это значит «встретиться», да?

– Точнее, «иметь возможность встречи». Но самое главное, я уверен, даже знакомому Наташа не стала бы открывать. Она была профессиональным телохранителем, училась на специальных курсах.

Он помолчал.

– Она даже оперативникам, которые её охраняли и еду носили, открывала дверь только после условной фразы.

– Убийца мог подслушать условную фразу.

Сергей Павлович посмотрел на Колесникова и хмыкнул.

– Быстро ты соображаешь… Для книжного червя! Фразу должен был произнести знакомый голос: Борис или Слава Комиссаров.

– Или ты, – еле слышно произнес Игорь Иванович.

– Что это значит?

Колесников робко пожал плечами.

– Ну, если бы ты сказал, что положено, постучался… Она бы открыла?

Туровский развернулся и молча пошел к причалу. «Мой голос. Наташа открыла дверь на мой голос. Нет, друг детства, ты меня с ума не сведешь, не удастся».

– Меня все эти дни не было в санатории. Убийца мой голос слышать не мог, значит, не мог и подделать.

«Плевать, пусть я уже свихнулся. Пусть я пациент психиатрической лечебницы… Но Борису Анченко Наташа открыла дверь, держа пистолет в руке. А когда я вошел и увидел трупы на полу, пистолет был спрятан под книжку…»

– Как ты это делаешь? – неожиданно спросил Сергей Павлович.

– Что?

– Ну, все это. Лицо в окне. Монах с леопардом.

– С барсом.

– Пусть с барсом. Так как? Открой секрет.

Игорь Иванович сиял очки, не спеша протер их специальной тряпочкой и водрузил на место. Вот в этом он весь, подумал Туровский. Игорек-колобок. У них во дворе не один он, конечно, носил очки. Девочка с третьего этажа, в которую Серега был влюблен, тоже носила – тоненькие, изящные, в нежно-розовой оправе. Они очень шли ей, делая её лицо милее и в то же время как-то значительнее, взрослее. («Как же её звали? Все помню в мельчайших деталях: легкие шаги по асфальту, загорелые ножки с тонкими лодыжками, оранжевую майку без рукавов, роскошную тяжелую темно-русую косу…» Однажды он не утерпел, дернул. Она оглянулась, удивленно подняла брови, Сережка взглянул, нет, заглянул в прозрачно-карие глаза и погиб на месте. Да как же её звали все-таки?)

Носили очки многие. Очкариком звали только Игорька. Только он свои очки холил, берег и лелеял, и фланелевая тряпочка для протирки оных была только у него.

– Никак я это не делаю, – вздохнул он. – Я вообще, можно сказать, лицо пассивное.

– Откуда же видения?

– Не знаю. Я был уверен, что причина – в самом манускрипте. Ему около тысячи лет, мало ли какие энергетические поля он мог в себя вобрать… Сам материал, из которого он сделан, мог вызывать галлюцинации.

– Но теперь ты так не думаешь?

Колесников робко улыбнулся.

– Я почти не работал с собственно ксилограммой. Только с фотографиями, ксерокопиями… А жаль. У меня пропало чувство сопричастности, понимаешь? Это очень важно.

– Поясни.

Они сами не заметили, как подошли к причалу. Было тихо, только вода лениво стучалась в черные доски. При известной доле воображения можно было представить, будто лишь они вдвоем остались на целой планете… Они да ещё этот древний причал, к которому уж не подойдет ни один корабль.

– Когда я держал в руках документ, – задумчиво проговорил Игорь Иванович, – я ощущал его просто… как предмет. Я не понимал, что написано в нем, да и понимать поначалу не хотел. Мне просто было приятно обладать им – свидетелем тех времен. Ты будешь смеяться, но они мне, пожалуй, ближе, чем все это, – он обвел рукой окрестности.

– Когда же у тебя начались галлюцинации?

– Точно не помню… Постепенно, незаметно. Понимаешь, не было резкой границы между видениями и реальностью, как между сном и явью… Ты когда-нибудь мог четко определить момент, когда явь кончается и ты засыпаешь?

– Но я-то текст не читал, – буркнул Туровский. – И манускрипта в глаза не видел.

– Не знаю, – нервно сказал Колесников. – Но если ты действительно подозреваешь меня… Если то, что ты недавно говорил, – не со зла, то ты просто дурак. И убийцу никогда не найдешь.

– Найду, – ответил Сергей Павлович. – У меня выхода другого нет.

А сам подумал: «Видения были? Были. Барс, распластанный в прыжке. Монах со спокойным мужественным лицом, даже бритая наголо голова не портит, а лишь усиливает впечатление. И, наконец, женщина, отраженная в оконном стекле на фоне желтеющих к осени берез во дворе… Друг детства назвал имя: Фасинг. И был изумлен не меньше моего. Какой из этого следует вывод? Либо он великий актер (снимаю шляпу!), либо…»

– Скажи, – спросил Туровский, – мог эти галлюцинации навести кто-то другой?

– Нина Васильевна? – удивился Колесников.

– А ты против? Или питаешь к ней особое пристрастие?

Игорь Иванович задумался.

– Вообще есть в ней что-то такое…

– Потустороннее? – ехидно подсказал Туровский.

– Нет, нет, не так. Просто такие женщины, как она, предрасположены к э… Подобного рода вещам. Может быть, и неосознанно, но она вполне могла навести какое-то поле… Если угодно, назовем его информационным. Мы с тобой его восприняли.

«Неосознанно, – билось в голове у Туровского. – Если можно неосознанно, то уж осознанно – раз плюнуть. И тогда все объясняется: скрип двери, который слышала Света, Наташин пистолет под развернутой книгой (следователь Ляхов: „Похоже, она о нем и не вспомнила. Почему?“), опытные оперативники, под носом у которых спокойно убили двух женщин. Все объяснимо, и ничто не имеет реального веса (свидетельские показания – в последнюю очередь), если убийца благодаря своим паранормальным способностям контролирует их и даже составляет по собственному желанию и сметает движением руки, как карточный домик».

– Зря я отпустил Светлану, – сказал Туровский вслух, обращаясь к самому себе.

– Кто это? – рассеянно спросил Игорь Иванович.

– Свидетель. Единственный и реальный. Будь убийца хоть трижды экстрасенсом, хоть Джуной, хоть Кашпировским, он должен был выйти из своего номера (дверь заскрипела), постучаться к женщинам, выпустить две отравленные стрелы из духовой трубки. Вернуться к себе. Он всем задурил головы, уж не знаю как, Загипнотизировал, навел свои долбаные поля, заколдовал, называй как хочешь. Его никто не видел и не слышал, кроме девочки. Ее он в расчет не взял.

– Козаков рыжий, – зачем-то сказал Колесников. – То есть он почти лысый, но брови рыжие и глаза васильковые. У таких людей почти не бывает способностей к гипнозу.

– Значит, Кларова, – тихо подтвердил Туровский. – «Черны твои смоляные волосы, черны глаза твои, черна душа, будто ночь, сквозь которую мчится наш мотоцикл…»

– Что это за стихи?

– «Битлз».

Он подошел к самой кромке воды, и теперь она плескалась внизу, у его ботинок, словно большое ласковое животное. В воде плавали окурки, обертки от жвачки, какие-то щепки и обрывки бумаги. И среди них он разглядел странный продолговатый предмет, который загораживал от него его собственное отражение. И как-то отрешенно, будто о совсем незначительном, Туровский подумал: «А я ведь был не прав. Я решил, что убийца не взял девочку в расчет. А он очень даже взял. Как раз ее-то и взял…»

Туровский нагнулся и поднял предмет из воды. Знакомый предмет, не успевший даже как следует намокнуть.

Флейта.

«Черны глаза твои, черна душа, будто ночь…»

Солнце было маленьким и ослепительным. Оно отражалось в белоснежных склонах, точно во множестве расставленных повсюду причудливо искривленных зеркалах. На острых каменных выступах блестели сосульки, и капли воды, отрываясь от них, переливаясь всеми цветами радуги, падали вниз и с мелодичным звоном разбивались на тысячи мельчайших, не различимых глазом брызг. Противоположные, не освещенные солнцем склоны были темно-синие, мрачные, с резко очерченными пиками, похожими на зубы исполинского дракона, заснувшего здесь на долгие тысячелетия. Много тысяч лет спит дракон, дыхание его стало тихим, незаметным, и громадное тело вросло в глыбы голубого льда, наслаждаясь вечным покоем и тишиной.