Николай Буянов - Медиум Страница 27

Туровский нагнулся и поднял предмет из воды. Знакомый предмет, не успевший даже как следует намокнуть.

Флейта.

«Черны глаза твои, черна душа, будто ночь…»

Солнце было маленьким и ослепительным. Оно отражалось в белоснежных склонах, точно во множестве расставленных повсюду причудливо искривленных зеркалах. На острых каменных выступах блестели сосульки, и капли воды, отрываясь от них, переливаясь всеми цветами радуги, падали вниз и с мелодичным звоном разбивались на тысячи мельчайших, не различимых глазом брызг. Противоположные, не освещенные солнцем склоны были темно-синие, мрачные, с резко очерченными пиками, похожими на зубы исполинского дракона, заснувшего здесь на долгие тысячелетия. Много тысяч лет спит дракон, дыхание его стало тихим, незаметным, и громадное тело вросло в глыбы голубого льда, наслаждаясь вечным покоем и тишиной.

Придет время, и дракон проснется. Вздохнет глубоко-глубоко, и обрушатся горы вниз, рассыпаясь в прах, точно капли воды с висящих сосулек. Вылетит из зева дракона огонь и расплавит вечные льды и снега, превратит их в многоводные бушующие реки, устремленные вниз. Домчатся потоки до стен монастыря Шаругон, что стоит на берегу реки Чу-На-Кха с основания времен, поднимут на могучих спинах огромную каменную ступу, украшенную сверху рогами горного яка, и понесут надо всей Землей…

Эта ступа выкрашена в три ярких цвета – желтый, красный и синий, – что символизирует три сферы Вселенной. Желтый цвет – обитель богов Стан-Лха. Там мать Земли Кунту Бзанг ткет свое полотно. Выберет белые нитки – и будет полотно белым, наступит день, осветят лучи солнца холодные скалы. Потом увидит мать Земли, что белые нитки иссякли, возьмет черные – и опустится на горы ночь. Оттуда, из обители богов, Небесный Отец Самантабхара смотрит на людей, и брови его сурово хмурятся, когда он замечает, что его недостаточно чтут. Там скачет на могучем коне Легендарный король Гесер в окружении своей свиты и пускает вниз огненные стрелы…

Красный цвет изображает среднюю обитель – Бар-Цзанг, где живут смертные, все, кто имеет душу: люди, звери, деревья, травы и камни. Только стремительная переменчивая вода не имеет души, потому и не принадлежит средней обители. Когда-то, в незапамятные времена, у матери Земли был сын Дре-Кханг, который, обуянный гордыней, задумал один править Вселенной. Он дождался, пока Небесный Отец уснет, и напал на него, надеясь убить. Однако Самантабхару разбудил священный голубь, севший ему на плечо, и он выхватил свой огненный меч: Много веков продолжался поединок. Лился с неба огонь, выжигая все живое и неживое, вспенивались и закипали реки, рушились и обращались в пыль горы… Наконец Самантабхара выбил оружие из рук сына и уже собрался было заколоть непутевое чадо, но Кунту Бзанг взмолилась о прощении, упав перед ним на колени. Тогда могучий Небесный Отец схватил Дре-Кханга и бросил вниз, в темную подземную пещеру, где обитали злые силы. И мать Земли залилась слезами о своем сыне-предателе, и её слезы напоили сухие русла рек и морей. И получилась вода.

Давно это было. Разрушится монастырь Шаругон, полетит над Землей трехцветная ступа и рассыплется в прах. Смешаются воедино, три цвета, три обители, и не станет мира.

Но это будет ещё не скоро.

– Далеко еще?

– Не очень. Ты устал?

– Я больше ездил на повозке и верхом, чем ходил на собственных ногах.

Чонг хмыкнул в ответ. Их путь пролегал едва заметной тропкой среди нагромождения заснеженных валунов, а иногда совсем терялся, и тогда приходилось полагаться только на свою память и чутье. Рана в плече от разбойничьей стрелы давала о себе знать, и Чонг время от времени останавливался, закрывал глаза и сосредоточивался, извлекая боль наружу, сужая её до размеров булавочной иголки и удерживая так, чтобы дать телу отдохнуть. Совсем избавиться от боли было невозможно. Он знал: стоит пойти вперед, и она опять проникнет внутрь, и тогда нужно будет просто терпеть и шагать. Что ж, видимо, Всемилостивый Будда вновь посылает ему испытание…

Пал-Сенг, тот юноша, которого он спас от разбойников, шел рядом. Рана на голове быстро затягивалась – не прошло и нескольких дней, проведенных ими в обители монахов, поклоняющихся Пяти Сестрам Дакиням.

– Ты что, умеешь врачевать? – спросил Чонг.

Парнишка осторожно потрогал макушку.

– Немного. Знаешь, всякое бывает в дороге: то лошадь укусит, то ногу поранишь о камень… Да на мне, как на собаке: заживает быстро.

Чонг-по невольно улыбнулся. Едва ли не самый молодой среди общины, он почувствовал себя старшим, ответственным за жизнь другого. Будто у него появился младший братик, любознательный, требующий внимания и заботы. И трудно, и одновременно радостно и светло, словно сам Будда прикоснулся к твоей груди, вселяя в душу тепло своего сердца. Пал-Сенг был зачарован красотой снежного королевства. Они забрались так высоко, что облака, редкие в это время, плавали внизу, у ног, и казались живыми, теплыми и пушистыми. Но это, конечно, был обман. Здесь не могло быть ничего пушистого и теплого. Даже солнце, ослепляющее своими лучами, не грело, так как греть было некого. Снежные Гималаи лежали перед ними во всем холодном и сказочном великолепии.

– Никогда не видел ничего подобного, – еле проговорил Пал-Сенг.

– Но ведь ты много путешествовал.

– Э, – махнул он рукой. – Это совсем другое. Вот чего я вдоволь насмотрелся – так это городов, базарных площадей, торговцев, сундуков с сокровищами… Я путешествовал только с караванами.

– И тебе не приходилось видеть горы?

– Почему? – смутился он. – Приходилось, конечно. Только снизу, из долины, или с перевалов. А тебе хотелось бы побывать в других странах? В тех, например, что лежат далеко на западе? Чонг пожал плечами.

– Я служитель Будды, – туманно сказал он.

Вскоре дорога пошла вниз. Пал-Сенг, уже начавший выдыхаться от лазания по кручам и от разреженности воздуха, немного повеселел. До долины было ещё далеко, но путники туда и не собирались. Их путь лежал южнее перевала Сангма, к берегам великого озера Тенгри, где стоял храм Вуда Майтрейи. Там же располагалась монашеская община, к которой принадлежал Чонг.

На горы спускались сумерки. Солнце склонялось все дальше к Западу, увеличиваясь в размерах и из раскаленно-белого превращаясь в желтое, затем оранжевое… А когда небо над вершинами вспыхнуло, орошая снежные шапки бледно-розовым пламенем, перед путниками наконец раскинулась гладь озера Тенгри, одного из трех великих озер, напоенных в стародавние времена чистейшей слезой матери Земли Кунту Бзанг.

– Замёрз? – спросил Чонг.

– Н-ничег-го, – заикаясь, ответил Пал-Сенг. Однако зубы его выбивали барабанную дробь. Меховая накидка с широким поясом потерялась, когда на караван сошла лавина, но солнце и быстрая ходьба целый день согревали и без того. Теперь же парнишка отчаянно мерз в тонком дорожном платье и с завистью глядел на Чонга, которому холод, казалось, был нипочем. Тот отдыхал, растянувшись на плоском камне, сбросив с плеч котомку и задумчиво глядя в предзакатное небо. Пал-Сенг посмотрел на его почерневшие на горном солнце руки, обвитые жгутами крепких мышц, и уважительно сказал:

– Ты сильный.

– Ты тоже не из слабых.

– Ну, – смутился Пал-Сенг, – я еле успевал за тобой всю дорогу.

– Но ведь успевал же. Я выглядел, пожалуй, гораздо хуже, когда учитель впервые взял меня с собой в горы.

– А кто твой учитель?

– Его зовут гуру Таши-Галла. Он настоятель храма, что на том берегу. Скажи, а у тебя есть родители?

Пал-Сенг вдруг замолчал, глядя куда-то вдаль, мимо собеседника.

– Я уже стал их забывать, – тихо признался он. – Помню только отца… Большого, сильного. Вот как ты.

Он доверчиво посмотрел в глаза Чонгу, и тот покраснел и буркнул:

– Скажешь тоже!

– Правда. Он никому не давал меня в обиду. – – Где же он сейчас?

– Он умер. И мать, и сестренка – все умерли в тот год, когда случилась большая засуха. А я, оставшись один, стал наниматься в торговые караваны.

Длинная узкая лодка с загнутым носом скользила в прозрачной воде. Впереди сидел Пал-Сенг, опасливо поглядывая на громадного барса, лежавшего у его ног. Впрочем, зверь не проявлял никаких признаков беспокойства. Он дремал, точь-в-точь как большая собака, положив голову на передние лапы. Чонг с широким веслом устроился на корме. Он не вынимал весло из воды, а поворачивал его влево-вправо плавными сильными движениями, и лодка шла вперед, разрезая ровной линией прозрачную гладь озера.

– Ленивый ты стал, Спарша, – проговорил он. – Ленивый и толстый. Скоро ты так разжиреешь, что сможешь охотиться только на лягушек в низинных болотах. Мог бы пробежаться по берегу, так нет же, полез в лодку, а она и без того тяжелая.

Спарша фыркнул в усы, совсем по-человечьи, и прикрыл мудрые желтые глаза. Говори, мол, говори. Я-то знаю, ты меня все равно любишь.